Еврейский сын идет на войну. «Украинские евреи послушно шли на смерть

Мошиахом – посланцем Бога на Земле. Выступление еврейского раввина, лидера секты Хабад, Шнеерсона, было сделано в 1994 году. Официальная публикация текста в газете «Славянин», N-4(32), 2001, г. Волгоград. После публикации в России евреи подали заявление в МВД и попытались осудить редактора газеты В.Ф. Попова за антисемитизм (ст. 282 УК РФ). Суд рассмотрел, заслушал свидетелей и специалистов – выступили русские учёные, академик Ю.К. Бегунов и доктор юридических наук О.Г. Коротаев . Суд отказал в обвинении, и текст выступления признан истинным. Шнеерсон публично произнёс планы евреев против славян и русских, читаем текст:

1. Наша специальная тактика борьбы с красно-коричневыми (а все славяне – красно-коричневые), в силу своей замкнутости, является Тайным Знанием. Главное острие борьбы мы направим против славянства, кроме отщепенцев, породнившихся с евреями одними интересами. Правда, этих «породнившихся» мы потом, после использования их в своих целях, изымем из нашего общества. Славянство, а среди них русские, – самый непокорный народ в мире. Непокорный он в силу склада своих психических и умственных способностей, заложенных многими поколениями предков, генов, которые не поддаются переделке. Славянина, русского, можно уничтожить, но никогда нельзя покорить. Вот почему это семя подлежит ликвидации, а на первых порах – резкому сокращению в своей численности.

2. Наши методы борьбы будут отнюдь не военные, а идеологические и экономические с применением силовых структур, оснащённых самыми современными видами вооружения для физического подавления бунтующих с ещё большей жестокостью, чем это было сделано в октябре 1993 года при расстреле Верховного Совета России. Прежде всего, мы расчленим все славянские народы (их 300 миллионов, половина – русских) на маленькие, ослабленные страны с прерванными связями. Здесь мы будем пользоваться нашим старым методом: разделяй и властвуй . Постараемся эти страны стравить между собой. Втянуть их в междоусобные войны с целью взаимоуничтожения.

Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях , постоянно проводящихся на сайте «Ключи познания» . Все Конференции – открытые и совершенно безплатные . Приглашаем всех интересующихся. Все Конференции транслируются на Интернет-Радио «Возрождение» …

Осенью 1944 года я был свидетелем двух трактовок еврейского вопроса.

Начальство принимало доклады руководителей политотделов. Один из начподивов. Пузанов, молодой и резвый человек, с глупинкой. доложил, что с целью укрепления дисциплины, дивизионный трибунал осудил на смерть двух дезертиров. Когда он зачитал их анкетные данные, у меня упало сердце: один из двух был бесспорным галицийским евреем *.

* Галиция - здесь - области Западной Украины, которые присоединились к СССР в 1939 г.

Ваш приговор отменен нами, Военным Советом. Читали ли вы последнее письмо осужденного? Он воюет с начала войны, дважды ранен и каждый день солдаты говорили ему - из всей вашей нации ты один здесь остался.

Эх, вы. политики, - закончил генерал - нашли одного еврея на передовой, да и того хотите перед строем расстрелять. Что скажет дивизия?

Характерно, что Пузанов, возражая ему, говорил о том, что у него много замечательных, прекрасно воюющих евреев.

Таким образом довоенный рабфаковский интернационализм столкнулся с государственной умудренностью мародерного времени. Я был единственным евреем, присутствовавшем при этой сцене.

Война принесла нам широкое распространение национализма в сквернейшем, наступательном, шовинистском варианте. Вызов духов прошлого оказался опасной процедурой. Оказалось. что у Суворова есть оборотная сторона, и эта сторона называется Костюшко. Странно электризовать татарскую республику воспоминаниями о Донском и Мамае. Военное смешение языков привело, прежде всего, к тому, что народы ""от молдованина до финна" - перезнакомились. Не всегда они улучшали мнение друг о друге после этого знакомства.

Оглядевшись и прислушавшись, русский крестьянин установил бесспорный факт: он воюет больше всех, лучше всех, вернее всех.

Конечно, никто не учитывал отсутствия военно-исторических традиций у евреев, казахов, узбеков - большинства народностей Союза, новизну для них солдатского ремесла - факт основополагающего значения. Забыли также отсутствие машинных. индустриальных навыков у казаха, киргиза, мордовского либо чувашского мужика. Между тем башкир, простреливший себе руку, обмотав ее наспех портянкой, сплошь и рядом испытывал ощущение степного полудикого человека, внезапно попавшего в ад - в ад сложных и шумных машин, непривычных для него масс людей, неожиданной для него быстроты в смене впечатлений. И он противопоставлял свои способы спасения мефистофельской опытности военюристов и военврачей.

Добавим непривычку большинства южан к климатическим стандартам этой войны.

Результатом этого неучета и забвения явилось определенное противоречие, возникшее между русскими и многими иными. Лейтенанты пренебрегали своими непонятливыми солдатами. Именно тогда бывших "мальчиков", "палочек", "спичек" стали честить "елдашами" и "славянами", причем под последними подразумевались всякие тюрки и монголы. Уже к концу первого года войны военкоматы выволокли на передовую наиболее дремучие элементы союзных окраин - безграмотных, не понимающих по-русски, стопроцентно-внеурбанистических кочевников. Роты. составленные из них. напоминали войско Чингиза или Тимура - косоглазое, широкоскулое и многоязычное, а командиры рот - плантаторов и мучеников сразу, надсмотрщиков на строительстве вавилонской башни на другой день после смешения языков.

Офицеры отказывались принимать нацменов. Зимой 42 года в 108 дивизию подбросили пополнение - кавказских горцев. Сначала все были восхищены тем, что они укрепляли на ветке гривенник, стреляли и попадали. Так в то время не стрелял никто. Снайперов повели в окопы. На другой день случайная мина убила одного из них. Десяток земляков собрался возле его трупа. Громко молились, причитали, потом понесли - все сразу. Начались дезертирства и переходы. Провинившиеся бросались на колени перед офицерами и жалко, отвратительно для русского человека, целовали руки. Лгали. Мы все измучились с ними. Нередко реагировали рукоприкладством. Помню абхазца с удивительной японской фамилией, совсем дикого, который ни в какую не хотел служить. Трудно было пугать прокуратурой людей. не имевших представления об элементарной законности. Абхазец по-детски плакал, выпрашивал супу на дальних кухнях. Командиры рот в наказание получали его поочередно. Бить его. впрочем, считалось зазорным.

Наша низовая пропаганда часто ошибалась на этих дорогах. Восхваляли все русское и мало говорили о своих героях-нацменах - прорусских и антинемецких. Часто политработники подпевали шовинизму строевых офицеров и солдат.

Шовинизм распространялся не только на Восток и Юг. но и на Север и Запад. Нежелательным элементом считались поляки, эсты, латыши, хотя отчисление их из дивизий объяснялось формированием соответствующих национальных соединений. На южных фронтах недоверчиво относились к молдаванам, калмыкам.

Был интернационализм, потом стал интернационализм минус фрицы; сейчас окончательно рушилась светлая легенда о том, что "нет плохих наций, есть плохие люди н классы" . Слишком уж много стало минусов.

Все это привело к объективному и субъективному разматыванию клубочка национализма.

Но к концу войны самые невоенные нации научились воевать. Уже летом 1943 года дало сносные результаты введение в бой Степного фронта, составленного в значительной степени из степняков Северного Туркестана. Выжившие с начала войны казахи и другие нацмены приучились не только ругаться, но и изъясняться по-русски, вообще говоря, аклиматизировались в окопах. Степняки привыкли к механизмам. Появились и были замечены "хорошо воевавшие" нацменьшинства. Совместное наступление сгладило, а позже стерло общий страх перед фрицем и повысило самоуважение, сначала общее, потом взаимное. Народы сжились - в расчетах, отделениях, экипажах танков и самолетов - и посмеивались друг над другом уважительнее, чем раньше.

Наша пропаганда дошла до национальных фронтовых газет, массовой засылки на фронт литературы на национальных языках, наконец, до внештатных инструкторов по работе среди нацменьшинств. Заработали извечные качества русского человека - его антишовинизм. Это в свою очередь приблизило его к нацменам. Заграничный поход способствовал сплочению всех наций.

Как же шло вживание в армию евреев?

Осенью 1944 года было закончено обмундирование и первичное обучение еврейской бригады 8-ой английской армии. Их выстроили на плацу. Из 12 колен воинов, вышедших в свое время из Египта, уцелело совсем немного - одна бригада.

И вот впервые за два тысячелетия прозвучала команда на древнееврейском языке: "Смирно!" Американский журналист Луи Голдинг рассказывает о слезах, выступивших на глазах солдат - все круги Майданека прошли перед ними. Евреи еще не думали о желанной земле Ханаанской - туда они ворвались марте 1945 года. а пока они оккупируют Любек. Они вспоминали сорок лет пустыни. Традиции боя. войны не было. Их предстояло создать.

Один из дикторов дивизионной агитационной громкоговорящей установки Юрка Каганович, юноша, студент Киевского литфака (наверно писал неплохие стихи), отпросился на работу в разведроту. Это был вспыльчивый и замкнутый человек. На работе, на территории противника он бросался с кулаками на не подчинявшихся разведчиков, слабыми кулачками бил их по лицу и по глазам.

В 1944 году, когда армия три недели находилась в блаженном неведении о противнике и разведчикам трижды в день обещали штрафные роты и разливанное море водки, он прокрался в окопы противника, окликнул на хорошем немецком языке заносимого метелью часового и, заткнув ему глотку, долго, вместе с тремя разведчиками из группы захвата, лупил, приводя в состояние, удобное для переноски через минные поля. За три месяца взял 7 языков. Работа целой разведроты! (при этом удачливой). Был горд и надменен. В полгода получил 4 ордена - редкий случай и для командиров дивизий. Возмущался избиением пленных на допросах. Резко изменился, стал беспощадным к фрицам, расстреливал саморучно всех лишних пленных после тoro. как посмотрел остатки одного из "лагерей смерти". Во время Ясско-Кишиневской операции, когда тысячные колонны фрицев без охраны искали "плен" и повозочные набирали с верхом пилотки ручных часов, Каганович с шестыо другими разведчиками, удобно устроившись на холмике, начал поливать из автоматов беззащитных усталых фрицев. Сначала те метнулись в сторону, потом повернули и затоптали ногами разведчиков. Позже труп Кагановича был найден. Огромный орден Богдана Хмельницкого был выковеркан из его груди кинжалом или ножом вместе с гимнастеркой, бельем, живой плотью. Незадолго до смерти он говорил мне: товарищи удивляются, верят и не верят, что я еврей. Майор Коляда говорил мне: какой ты еврей, ты еврейский цыган.

Капитан Орман, борец, артиллерист, в прошлом ростовский инженер, иудаизм которого был подкрашен портовым способом воспитания, демонстративно торчал на всех наблюдательных пунктах, подавлял и обижал своих товарищей храбростью, часто излишней. Мне он говорил: "Я знаю, как они смотрят на евреев. так пусть посмотрят на такого, которых храбрее их всех".

У тысяч фронтовых евреев было отчетливое ощущение незавершенности ратного труда их нации, недостаточности сделанного. Был стыд и злоба на тех, кто замечал это, и были попытки своим самопожертвованием заменить отсутствие на передовой боязливых компатриотов.

К концу войны евреи составляли уже заметную прослойку в артиллерийских, саперных, иных технических частях, а также в разведке и (в меньшей мере) среди танкистов. Пролетарский характер этих родов войск и товарищество, развившееся из совместной работы у механизмов, способствовали филосемитизму. Однако в пехоте евреев было мало. Причины: первая - их высокий образовательный ценз, вторая - с 1943 года в пехоту шли главных образом, крестьяне из освобожденных от немцев областей, где евреи были полностью истреблены.

Раздутое немецкой пропагандой, имевшее определенный успех у темных пехотинцев, ощущение недостачи евреев на передовой каждодневно вырождалось в пассивныйантисемитизм

Иначе дело обстояло в офицерском корпусе среди штабистов. политработников, артиллеристов и инженеров. Здесь евреи акклиматизировались, были замечены как отличные работники, повсюду внесли свою хватку, свой акцент. Здесь антисемитизм постепенно сходил на нет.

В шуме боя наш народ не расслышал объективных причин, устранявших евреев с передовой точно так же, как оттуда был устранен московский слесарь или ленинградский инженер.

Героизм одиночек остался неучтенным и был отнесен к распространившемуся в последние годы жанру высокого анекдота.

ЕВРЕИ ОККУПИРОВАННОЙ
ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ

С марта 1943 года, когда лыжный батальон захлюпал проношенными валенками по станционной купянской грязи *, прошел год. Мы отвоевали Украину - страну, насчитывавшую до войны полуторамильонное еврейское население. За этот год я ни разу не встречал цивильных евреев. Под Харьковом мне рассказали о том, как за Тракторным посекли из пулеметов 28 тысяч человек. Недостреленных долго еще ловили по яругам. водили к старостам, допрашивали, убивали.

* г. Купянск. раионныи центр Харьковской области (100 километров восточнее Харькова).

* Варваровка - поселок (75 километров северо-восточнее Днепропетровска).

* Ново-Николаевка - небольшой городок (50 километров западнее Днепропетровска).

** Могилев - районный центр Днепропетровской области (70 километров северо-западнее Днепропетровска).

В 1942 году румыны выслали своих евреев. Когда проходил набор рабочей силы, вывезенные из Румынии "миллионеры" подкупили чиновников и в степные совхозы пошли женщины и дети коренных могилевцев.

Особенно запоминается учительница - сношенное существо. выдвигаемое вперед при переговорах. Она идеологизирует их рабство, которое неправильно называют крепостным npавом. Она же рассказала мне о румынском агрономе - начальнике совхоза. Он обещал евреям мученическую жизнь и выполнил обещание. У него было несколько наложниц. Последние дни перед приходом наших в совхоз пришли немецкие солдаты. Они грозили крестьянам: идут Русс и Юд . Солдаты были усталы и голодны. Рассказали, чтоза ними идут эсэсовцы, которые добивают всех евреев.

Когда в Николаевку ворвались первые советские танки женщины бросались к гусеницам, целовали липкую глинистую грязь. Танкисты накормили их и пожалели.

Сейчас евреи живут в школе. Ждут. Фронт отодвинется и они уйдут в Могилев. Крестьяне разрешают собирать оставленный с осени в поле картофель. Сбор картошки дает два-три ведра. Картошку пекут на угольях, делят по 2-3 картофелины надушу. Я иду в Райсовет, собираю местное начальство. Говорю: советским гражданам нельзя нищенствовать. На меня подымает грустные глаза председатель: "Мы же их жалеем больше всех. Мы сами видели, как их мучили". Количество картошки увеличивается. Шьют мешки, пекут кукурузный хлеб. Распрашивают о маршруте. Собираются в путь.

Одессщина. Еврейские колхозы соседствуют с немецкими. сербскими, старообрядческими. Когда убивали евреев, колонисты-немцы приезжали к старым соседям, к хорошим знакомым. К тем, с которыми соревновались в довоенное время. В награду получали все имущество. Когда убивали евреев одесситов - их было много - на хутор выделяли по 500-600 человек. Захоронение за счет хуторян.

В Тирасполе осталось 18 из 400. В Одессе - 2000. В Тирасполе* скрывалась николаевская уроженка с 9-летней дочерью Жанной, Жанна знала, что ее отец еврей и что об этом никому нельзя говорить. Это была тихая, красивая девочка.

* Тирасполь - до войны столица советской Бессарабии.

В оккупированной Украине антисемитизм, видимо, уменьшился. Причина этого - жалость. Тысячи евреев укрывались в интеллигентских и рабочих семьях. Другая причина - отсутствие объектов. Сейчас это меньшинство из меньшинств. На правах сербов, на правах кавказских арабов.

Проще всего еврейский вопрос наблюдается в Болгарии Четыре года 60000 болгарских евреев жили под страхом смерти Уже вывезли евреев из новых областей - Македонии. Фракии и Добруджи. Уже сожгли их в Белграде, Ницце, Загребе. Уже отправили в Польшу древнейшую салоникскую общину, а их все не трогали. Загнали в гетто, выслали в северные города, лишили политических и части имущественных прав. В Венгрии, где нравы были жестокими, шестиконечная звезда накрашивалась несмываемой желтой масляной краской. В Болгарин ввели обязательное ношение изящной костяной звездочки. Ее продавали за 15 левов, при себестоимости в 1 лев. Ремесленники богатели Евреи, получившие ордена в прошлой войне, носили не звезду. а костяной кружок 15-копеечного размера.

В Плевне, в доме раввина, я собрал головку местной общины, задал им обычный вопрос. Ваши нужды. Чего вы просите у Красной Армии. С эспаньолами разговаривать трудно. Почти никто из них не знает по-немецки. Переводчиком был Исроэли - учитель - левый сионист, эмигрировавший из России и 1923 году, - "еще в эпоху засилья Троикого".

Мне сообщили следующие версии сохранения болгарского еврейства: 1) заступничество софийского экзарха Стефана - либерала и англофила; 2) Заступничество советского посла, 3) боязнь Сталина - думали, что он еврей; 4) боязнь Эйзенхауэра - он грозил стереть с лица земли Софию, если упадет хоть один еврейский волос. В последний момент заступилась за евреев любовница царя Бориса, парикмахерша царицы Иоанны - еврейка. А самая вероятная - не хватало вагонов, чтобы вывезти нас в Польшу.

И вот мы остались живы. И вот нас не повезли на мыло... на мыло... на мыло...

Мы сидим в комнатке за скудными чашечками черного кофе без сахара. Плевенский раввин Гершон, усомнившийся в боге, его дочь - девушка с грустными глазами, Исроэли.

Я нахожу удивительное мужество противопоставить им советских евреев, ушедших в армию, боровшихся.

Неправда. Две с лишком тысячи молодых ушли в партизаны. Из них убито 800. Это выше, чем соответствующий процент болгар. Все они настроены антиболгарски. Не верят в их лойяльность. Оперируютфактами антисемитизма среди болгарских коммунистов. Все антисемиты, кроме нескольких идеалистов вроде Тодора Павлова *. Исроэли собирается уезжать в Палестину. Ему говорят о призрачности существования, чуть было не обрушенного танками Роммеля. Это очень сильное стремление, особенно среди буржуазной молодежи. Под английское крылышко.

* Тодор Павлов - болгарский философ, общественный деятель демократических убеждений.

Рушукский коммунист Стойчев говорил мне об относительной пассивности еврейской части подполья. Еврейский элемент среди коммунистов был куда менее заметен, чем в Венгрии или Румынии.

В Рушуке. в брошенном доме немецкого консула, я встретился с часовым - болгарским партизаном. Веснушки и особое устройство профиля не оставляли никакого сомнения в его национальном происхождении.

Как тебя зовут?

Откуда ты?

И Яша бросился мне на шею.

В Югославии и Венгрии, где вернулось 10-20-30 процентов евреев, все закономерности еврейского вопроса в Европе открываются особенно наглядно - потому что они типичны.

Каждый вечер в двух-трех домах собираются уцелевшие евреи Бани *. Целуют руки дамам, говорят тихо, будто в соседней комнате лежит больной. Считают. В июле в город вернулось более 240 человек (из 1400). Разрозненные обрывки семей - мужья без жен. матери без сыновей тянулись друг к другу. Возникли странные романы 50-летних людей, платонические, безсловные, сентиментальные.

* Баня - город в Венгрии (70 километров южнее Будапешта).

Казалось, время смерти уже было пережито, но где-то рядом, в соседней комнате мягко ступала смерть задним числом, бросалась письмами, где осторожно уведомлялось о смерти Н.. о пропаже без вести, о том. что Л., спасенный в концлагере, умер после троекратного вливания бульона.

В Будапеште, в главном комитете по устройству депортированных. сидели пожилые евреи бухгалтерского типа, скрупулезно опрашивали возвращающихся о судьбах им известных, о биографиях. закончившихся рядом.с ними. Суммировали. Делали выводы. В синих конвертах отсылали смерть во все концы Венгрии.

Я наблюдал мирное соседство коммунистов из политической полиции с реакционными буржуа. Последние гордились первыми, их уверенностью, их револьверами, редкими в разоруженной Венгрии.

Женщины этого круга потеряли национальную резкость красок. Большинство из них только потускнело от этого. Некоторые приобрели удивительное осеннее очарование, незабываемую и грустную красоту. Молодые мужчины с толком говорили мне. что они не могут жить на родине, которая отталкивает и предает их, и по-чеховски рвались в Москву.

В июле 1945 года в Сомбор * вернулось несколько более 10% процентов еврейского населения. Говорили, что соотношение между мужчинами и женщинами составляет один к семи. В лагерях. как правило, выживали женщины. В Белграде после освобождения насчитали тысячу евреев из проживавших там до войны 12 тысяч. В Байю из лагерей возвратились: 8 еврейских врачей из 10, один еврейский адвокат из 12. Думаю, что процент сохранившихся в провинциальной Венгрии евреев близок к 25.

* Сомбор - город в Югославии (75 километров северо-восточнее Белграда).

В ноябре, вечером, я зашел в парикмахерскую. Очередь оживленно переругивалась, и я должен был напрягать все внимание. чтобы различить смысл чужого языка. Внезапно вошел партизанский офицер - поручик или подпоручик, молодой, счет, бледный, в ладно пригнанной английской униформе.

Узнаёшь меня, дед?

Парикмахер всмотрелся в лицо юноши, не отводившего от него взгляда. Потом он закрыл бритву, бессильно облокотился об кресло и тихо произнес: "Яша?". Наступила напряженная тишина и я почувствовал запах трагедии, развязавшейся в короткие сроки.

Где отец, мать?

Парикмахер ответил почти беззвучно - всех увезли. Офицер хлопнул дверьми.

Когда наши взяли Бор *, оттуда на север потянулись сотни несчастных с намазанными желтой маслянной краской шестиконечными звездами на груди. Это были рудничные рабы - венгерские евреи, пробиравшиеся на родину. Они шли и падали.

* Бор - город в Югославии (200 километров восточнее Белграда).

Мой приятель Джорджи, пытливо прислушивавшийся ко всем разговорам о Советском Союзе, особенно о филосемитизме и об антисемитизме русских, суммируя свои впечатления, говорил: "Простые солдаты рассказывали мне. что у вас на передовой нет евреев, евреи - только старшие офицеры". Рассказ Джорджи напоминает отношение к еврейству со стороны радикальных элементов Балкан: принципиально интернационалистическое и наряду с этим холодок, обусловленный воспоминаниями о буржуазности еврейства, о столетней ориентации на мадьяр и немцев. Для евреев - товарищей по борьбе делалось понятное и очень горячее исключение.

Много раз зарубежные евреи задавали нашим армейским евреям вопрос: "Как у вас с антисемитизмом?"

Подобно сапожнику, перехваливающему свою родину, чтобы Европе она казалась еще краше, чем ему, евреи армейские привирали, рассказывали о стране без антисемитизма и еврейского вопроса. Это делалось: 1) из ощущения реального факта резко лучшего положения евреев в Советском Союзе по сравнению с положением евреев на оккупированных территориях: 2) из стыда "за то. что антисемитизм возможен и у нас": 3) из человеческого желания прихвастнуть.

Однако, настойчивое любопытство зарубежных евреев принесло свои результаты. Вскоре они знали детали, причем, в сгущенном виде. Рассказали им об этом, видимо, галицийские евреи, лишенные солидарности советских граждан.

РАССКАЗ ЕВРЕЯ ГЕРШЕЛЬМАНА

Однажды утром ко мне подошел невысокий, сухой человечек. Его серый госпитальный халатец скудно прикрывал солдатское звание. Он обратился ко мне с неслыханной просьбой: "Товарищ капитан, разрешите рассказать вам свою жизнь". Через пять минут мы уже сидели под дальним кустом и рядовой Гершельман, оглядываясь по сторонам, начал рассказ.

Я служил в Харькове, знал вашего папу. 22 года был членом партии. Хорошо жил. Много лет заведовал типографией. Женился на русской. У меня дочка Катя 13 лет. Хорошо жил, повторил он задумчиво, совсем забыл, что я еврей. В июле 1941 года пошел в ополчение. Дослужился до политрука роты, был в боях Потом вся наша армия попала в окружение. Я был тогда неподалеку от штаба армии. Здесь было хорошо видно, как это делается. Сначала мотоциклисты отсекали штаб от частей. Они уже не стреляли, и наши командиры тоже не стреляли, только дрожали от напряжения. Потом установившиеся отношения - чинопочитания, долга - начали расползаться. Было заметно, как люди отходят от старых центров. Образовались новые центры. вокруг людей неизвестных, но теперь говоривших громче и громче. Хозчасть, столовая - еще работали по инерции. Потом приехал немецкий офицер, один, без охраны, и все узнали, что они уже не штаб, не политотдел, не воинская часть, а пленные, просто много пленных. Скоро всех отправят в лагерь. Из всеобщей неизвестности начала проясняться судьба евреев, контрразведчиков, комиссаров. Многие открыто, на глазах у всех. рвали партийные билеты. Другие так же открыто, до смешного открыто, закапывали документы под приметные столбики. отдельно растущие деревья, морщили лоб, запоминали.

Я все присматривался к группе начальства, молодым евреям, очень красивым, с двумя-тремя шпалами. Их уже заметно обходили, посмеяться боялись. Помимо инерции голода, поддерживавшей бытие столовых, продолжала действовать и инерция страха.

Внезапно шесть человек отошли в сторону - ровно настолько, чтобы иметь вокруг себя воздух. Поцеловались друг с другом. Затем - вырывали из кобур наганы, били себя в виски холодными дулами, так что шумок удара сливался с ударом выстрела.

Другие подолгу гляделись в кружок с коронкой мушки, и когда последний пот покрывал уже лоб, били наверняка. Коллективное самоубийство взвинтило офицеров. Послышались еще выстрелы - единичные. В палатке начальника политотдела кто-то безутешно. не прячась, рыдал. А со всех сторон подходили уже немцы - зеленые и молчаливые. Нас окружали, сталкивали в одну кучу. Стреляться было все равно поздно и у меня не было ничего, кроме винтовки, а что значит стреляться из винтовки - черная работа. Я подумал - выползу как-нибудь, но я думал вперед на два дня, много - на три, и боялся думать дальше. Я хорошо говорю по-украински, знаю все местности от Киева до Харькова, у меня много друзей в селах. Я думал - выползу - и у меня отлегало от сердца.

Когда немцы сформировали колонны для отправки на регистрационный пункт, я стал в одну из них. Молчал всю дорогу. Придумал себе имя - Григорий Михайлович Москаленко - меня зовут Григорий Моисеевич, но на работе называли Григорием Михайловичем, - особенно русские. Больше всего боялся выдать себя по рассеянности. Три дня мы жили на колхозном дворе. Осмелели. Начали делиться друг с другом. Выл такой ординарец - он все не отходил от своего полкового комиссара - больного старика.

На четвертый день приехали немцы - регистрировать и распределять по лагерям. Сначала отбирали евреев. Помню, как отчаянно кричал армянин - врач, когда его заталкивали в кучку, где молчаливо стояли наши. Затолкали.

Я не признался, сжался в уголочке, переждал.

Регистрировали три человека, украинец из петлюровцев, девушка с милым лицом и равнодушный немец. Столики стояли рядом. Хвост общий. Я понял - попаду к петлюровцу - пропал - он уже нашел двух наших. Попаду к немцу или девушке - спасен, мой козырь. Считаю хвост, делю на три, путаюсь, опять начинаю считать. Наконец, все ясно, осталось два человека. я попадаю к петлюровцу. Тогда незаметно распускаю обмотку, отхожу в сторону, долго, долго перематываю ее. Потом иду - прямо к девушке. Слышу откуда-то: имя, отчество? И потом свой голос: Григорий Михайлович Москаленко. Прошел?

Я назвался железнодорожником с Киевского вокзала - таких отпускали в первую очередь. Через два часа я уже шагал по дороге на Киев, показывая немецким патрулям свеженькие документы.

В Киеве я жил шесть лет. Имел много друзей среди русских, украинцев. Помогал им. Они - помогали мне. Там оставалась жена и дочь. Сейчас в уме вставали все знакомые. Я мысленно спрашивал у каждого: "Пустишь? Дашь переодеться?" - Идти к семье в центр города в красноармейской форме было невозможно.

Подумав, я решил направиться к рельсовому осмотрщику Пасечнику, жившему на краю города. Я знал его уже много лет, встречался с ним раз шесть или восемь в месяц и он всегда казался мне хорошим человеком, порядочным, иначе не скажешь. Это был совсем старый старичок, пыльный. О евреях такого склада говорят: паршивенький. Но Пасечник был не еврей и я мог идти в его дом. Уже темнело, когда я постучал в окошко - робко, робко, чтобы никого не рассердить. Старик выглянул и отшатнулся

Грицко. ты? Уходи скорей - себя погубишь и меня погубишь. Вашего брата по всему городу ищут.

Но я понимал, что старик не выгонит меня. Кроме того, идти было большe некуда. И я сказал - возьми у меня все, век тебе служить буду. Но мне нужно переодеться и идти в центр к семье. Я ничего не могу делать, пока не узнаю, что с семьей.

Наступали новые времена, рабские времена. Потом, когда я вспоминал Пасечника, я думал, что мои слова о вечной службе могли показаться не брехней, а обязательством.

Из-за стариковой спины выглядывала Пасечниха - дебелая баба, разъевшаяся на картошке с подсолнечным маслом со своего огорода. Она совсем осовела от страха и только твердила: "Гоны жыда! Гоны жыда!" И все же я переночевал у старика и наутро получил у него старый костюм и штиблеты. Я вынул три тридцатки (из пяти бывших у меня), но старик отказался. Страх соскочил с него и он хотел делать свое святое дело - свято до конца.

Позже немцы запретили эти тридцатки - с портретами Ленина и разрешали только мелкие купюры - с изображением рабочего и крестьянина. Такая у них была политика.

Пасечник рассказал мне. как собирали списки евреев через управдома и "актив" соседей; как шла истерическая торговля за выкрестов, за еврейских жен христианских мужей; как шли евреи по улице - не стройной колонной, а нескончаемой очередью, хвостом - в лавку, где выдавали смерть,

Я попрощался и без надежды побрел к себе домой. Мы жили на третьем этаже. Во дворе мне никто не встретился. Взбежав по лестнице, я увидел, что дверь открыта, в комнатах все перевернуто, лак с гардероба содран большими полосами.

На шум вышла Кондратьевна - соседка, серьезная старуха. Она только покачала головой.

Ну, Григорий Моисеевич, ты счастливый человек. Твоя женка уехала с последним эшелоном в Ташкент - туда теперь все ваши едут.

Так у меня появилась первая цель в жизни - выжить, дождаться, повидать жену и Катю.

Еще она рассказала мне, что управдомом над тремя улицами назначен Корсунский. Это был тот еврей. В Киеве его считали за одессита. Высокий, представительный, в очках, похожий на профессора, он занимался подозрительными коммерческими операциями и - редактировал домовую стенгазету, жил в ладу со всем местным начальством. Сейчас он додумался до невероятной вещи - назвал себя караимом *, говорил с каким-то ученым немцем и получил охранную грамоту, к большой злобе своих соседей.

* Караимы - немногочисленная этническая группа, жившая в Крыму и Литве: потомки древних тюркских племен. Имели письменность на древнееврейском алфавите и исповедовали иудаизм.

"А, еврей. - закричала она. - за барахлом пришел - в гестапе твое барахло", - и крикнула мальчишке во двор, чтоб бежал за немцами жида забирать.

"Анна Романовна!" - сказал я ей тихо.

До этого я никогда не называл ее: Анна Романовна - и никто во дворе так ее не называл - все знали ее как проститутку - в 45 лет она спала с каждым за пятерку, и сын ее. матрос. приехавший н отпуск, отказался от нее и пошел ночевать к соседям. на другое утро уехал обратно на корабль.

Но я сказал: "Анна Романовна!" - и слеза пошла откуда-то снизу в голову, и ноги подкосились, и я понял, - еще немного и я - член партии, член горсовета, заслуженный человек, упаду на колени и буду молить ее о жизни, еще немного пожить па белом свете.

Но по лестнице уже бежал дворник и я вырвал у нее рукав, ударил по лицу и выпрыгнул из окна, со второго этажа, побежал по улице. А за мной гнались: дворник, соседка и мальчишка н кричали: "Жид! Жид! Держи жида!" И еще два года с тех пор я все бегал по улицам и слышал за своей спиной: "Жид! Жид! Держи жида!" Но прохожие не помогали меня ловить. Мне казалось, что многие смотрели на меня с грустью.

Через два часа я сидел на квартире у Корсунского, пил чай с молоком. Весь шик соскочил с этого человека и он, в самом деле, походил на пожилого профессора. До войны мы не ладили друг с другом. Я всегда считал, что еврей должен работать, а не торговать - и так все кричат, что мы коммерческая нация. Но сейчас мы сидели друг против друга, как братья. Я понимал, что могу многое от него потребовать. Он знал, что я не запрошу лишнего и надо дать все, что я запрошу.

Положение таково, - сказал Корсунский. Немцы раздалиi жителям 50 тысяч комплектов имущества бежавших и расстрелянных евреев. 50 тысяч комплектов мебели, белья, плюс столовая посуда, плюс кухонная посуда. На место вашего актива они посадили свой актив - комитеты по розподилу жидивского майна *. Кстати, там много ваших активистов. Еще месяца два - пока не возьмут Харьков, - Корсунский был уверен, что Харьков возьмут, - по шоссе будут ходить патрули. Эти два месяца сиди здесь. Свяжись с комитетом по розподилу . Документы у тебя есть. Тебе дадут квартиру, может быть, две. Их так много. что успели собрать только вершки - часы, отрезы, кожаные пальто. За два месяца ты наторгуешь на базаре достаточно, чтобы перейти фронт. Потом он вытолкнул меня из дверей, сунул на прощанье пачку бумажек. Там оказалосьдве тысячи рублей - тридцатками.

* по разделу жидовского имущества (укр.)

Трижды комитетчики собирались на одной из моих квартир. Ели мед. пили чай с блюдечка, чистенькие, в очках и сюртуках. Потом утверждали составленные мною списки, назначали несуразно низкие цены на ковры, на пианино, на книги - 25 % разницы шло им, остальное брал я - за работу. Понемногу обе квартиры перекочевали на рынок.

Сначала меня бросали в дрожь белые надворные наклейки - "Бронштейн - жидивске майно " и "Шапиро - жидивске майно ". Потом привык. Через месяц у меня были подготовлены два костюма, итальянский заплечных мешок, шесть тысяч рублей советскими деньгами, кое-какие ценности в золоте. С этим я предполагал идти в Харьков, где жила теща - русская и ее сыновья. Мой уход был ускорен визитом одного из комитетских старичков. Он пришел пьяненький. посмотрел на меня. присел - в то время я уже разъелся и начинал терять угодливость. Он сказал: "Григорий Михайлович. Григорий Михайлович, а не из евреев ли вы будете. Григорий Михайлович?" Я засмеялся и сказал, что в Полтаве у меня мать и две сестры - их весь город знает, и что я сам пострадал от евреев - и дал ему 600 рублей деньгами и часы.

Через полчаса я уже шагал по малолюдным улицам. По дороге зашел к Корсунскому, постучался и вдруг отшатнулся, за метив белую надверную наклейку: "Корсунский - жидивске майно ".

В начале января я пришел в Харьков. В то время Харьков был наполовину пустым городом. Продолжительность его обороны дала возможность выехать всем. кто этого хотел. Еврейские трупы уже гнили в Лосевских карьерах Уцелевшие жители расползались по всей Украине с тачками, ручными тележками - в городе был голод. Только на следующий год горожане додумались сеять спасительную кукурузу. В первую же военную зиму тысячи и тысячи угасли в истопленных квартирах. Мужчины пухли, надолго теряли половую потенцию Женщины шли на улицу, где шныряли немецкие офицеры, приехавшие с близких позиций, и по всему фронту от Орла до Ростова гуляла слава о Кузнецкой улице - улице солдатских борделей и иных гостеприимных домов.

Еще долго, много недель после второго освобождения Харькова, девушки прятали парижские прически под скромные платочки, разучивались говорить по-немецки, вспоминали, как ночами плакали на сборных пунктах отправки в Германию, как внезапно налетали их друзья эсэсовцы, снимали армейскую охрану. в темноте водили фонариками по заплаканным личикам. увозили своих подруг в казармы.

Была провозглашена свободная торговля. Возникли торговые артели. Вербовались осведомители, и их глухо ненавидело коренное население. Чиновники городской управы выпросили у коменданта 10 грузовых машин, послали их с еврейским барахлом на Полтавщину менять на продукты. Старшим колонны был назначен некто Яшенко, маленький человек, кассир. Через два месяца он вернулся миллионером, скупал дома, развернул большую валютную торговлю. Таких миллионеров в Харькове считалось пять-шесть человек.

Пусто было в Харькове. Я заходил в дома. Звонил. Обрывал ручки - так, что три этажа гудели, как от колокола. Из какого-нибудь чердака выползала старушка, шептала: - все уехали. или - все посажены, или - всех в овраг стащили.

Ночевать я пошел на Клочковскую, где жила теша Мария Павловна с взрослым сыном Павликом. Она слабо всплеснула руками и смотрела так жалко и голодно, что я подумал - ведь есть люди. которые еше несчастнее, чем я. Вошел юноша - сын, Павлик, - до войны он часто брал у меня деньжат - на пиво. но сейчас я встал и вытянулся перед ним.

"Уходи, жид, - сказал Павлик. - Даю тебе 30 минут срока. После этого иду в полицию". Он заметил время на часах и я понял, что он все решил - давно и бесповоротно, что не надо говорить ни о Боге, ни о родстве, а надо уходить в метель и ночь. И я поклонился Марии Павловне - низко, в ноги. и вежливо сказал юноше: "До свиданья", и ушел. не дожидаясь, пока пройдут эти тридцать минут.

Всю ночь я ходил по Холодной горе, где не было патрулей. Я думал о том. что у меня нет зла на Марию Павловну. И я понял. что у меня есть еще одна цель в жизни - самая важная. Когда нибудь, когда вернется Красная Армия, пройти по Харькову, Киеву, всей Украине - везде, где меня гнали и еще будут гнать. Постучать в каждое знакомое окно. Наградить всех. кто помог мне, хлебом, молчанием, добрым словом. Наказать всех. кто предал меня. отказал мне - в хлебе, молчании, добром слове.

Наутро, измучившись и намерзшись, я зашел в чайную. Здесь разговорился с группой молодых женщин - солдаток, собиравшихся на Полтавщину - на менки. Часа в четыре, поспавши немного, я уже шагал с шестью бабами по Змиевскому шоссе.

На выходе из города у меня произошла встреча, которой я никогда не забуду. Это был Савелий Андреевич Н. - директор большой типографии, у которого я работал много лет.

Бабочки отошли в сторону, а Савелий Андреевич наскоро. оглядываясь по сторонам, поведал мне мысли, самые важные из тех, что он выносил за последние три месяца.

Я понял, что немцы пришли сюда не на годы. Навсегда. Сопротивляться им бесполезно и неправильно. С ними надо - жить. Конечно, вам, как еврею, это трудно. А я решил окончательно - иду работать в управу.

Я смотрел на этого упитанного, хорошо одетого человека и думал: "Мы долго работали вместе, и ты был главнее меня. и мне казалось, что это потому, что ты украинец, а я еврей. И при встрече я кланялся тебе, а ты слегка кивал головой. И сейчас я ничтожный из ничтожных, щепка в море, паршивый еврей, но я больше тебя и честнее, Савелий Андреевич".

И я посмотрел ему прямо в глаза и сказал: "Не исключено, что дела у советской власти обернутся не так, как вы это предполагаете!"

И мы разошлись в разные стороны.

Три месяца я ходил по Полтавшине, менял, изредка поторговывал, ожидал весны, чтобы перейти фронт через "Зеленую границу". Обтерпелся, стал хитрее, осторожнее. Однажды в феврале спьяну залез на одну из солдаток, и так мы прожили с ней до апреля. В апреле ночью женщина со смехом сказала мнe -а ты еврей - хоть и не прячься - я все подсмотрела. Мы посмеялись вместе, а часа через два, дождавшись, пока она заснула, собрал остатки вещичек и ушел куда глаза глядят. Не верил я никому, не такое было время, чтобы верить. Тогда уже подсохло, ночевать можно было в лесу. Я выбрал себе товарища - молодого харьковского рабочего и пошел к фронту.

Две недели мы слонялись вдоль Донца, отчаялись и разошлись. По дороге нам встретилась группа переходчиков - три молодых еврея, типичных, изнеженных, с ободранными до крови ногами. Таких обычно ловили за 20 километров от линии фронта. В лучшем случае они подрывались на минах.

В июне фронт ушел далеко на Восток и я осел в "приймах" в Красноградском районе, где у меня еще с зимы завязались торговые связи. Таких приймаков было множество по всей Украине - от Чернигова до Балты. Великороссы, окруженцы, удачники, удравшие из лагерей, иногда - большие офицеры, очень редко евреи, - они вошли в быт украинского села сплоченной группой. Украинская полиция боялась с ними связываться.

Многие из них переженились с солдатками и девками, в церкви либо "просто так". У "приймаков" не принято было распрашивать. как и что. Не спрашивали и у меня. Моя "жинка" была смешливая вдовушка, лет 28, с двумя детьми, сестра сельского кузнеца - известного силача и коммерсанта. Прожил я с ней всего четыре месяца.

Однажды я впервые посетил Красноград - покупал соль. Проходил мимо управы, заметил маленького белобородого старичка. Лапсердачок и специфическое устройство профиля свидетельствовали, что он еврей и притом - еврей, не скрывающий своего происхождения. Я бросился к нему. оставив всякую осторожность. Мы зашли в каморку в управском подвале. Здесь я услышал историю красноградских евреев.

Когда пришли немцы, они вышли навстречу - встречать культурных людей. Раввин был впереди с хлебом и солью. Это удивило и заинтересовало немцев. Комендант собрал всю общину - 120 человек и сказал, что Гитлер не забудет встречи, оказанной немецким войскам евреями Краснограда. У нас отобрали имущество, переселили в гетто. Но мы - живы. И все таки было бы лучше, если б мы не ходили с хлебом-солью.

На подходе к одной деревне мне сказали, что приезжала вдовушка. с которой я жил зимою. У меня екнуло сердце. Вскоре прибежал мальчик - кузнец звал меня в гости.

Он сидел один - под образами, на столе стояла бутылка с самогоном.

Так що. Григорий Михайлович, мне стало известно, что ты еврей. Доносить на тебя мы не пойдем - не таковские люди. Ты нас не обижал - мы тебя не тронем. Оставаться тебе здесь нельзя. Узнают - не помилуют ни тебя, ни сестру. То, что ты спал с женщиной 4 месяца - так ты вешички оставь, и часов три пары - тоже оставь. Пинжак можешь взять от холоду.

Мы выпили по стакану и разошлись по-хорошему. Стояла поздняя осень и в "пинжаке", не зная, куда пойти, я чувствовал себя несчастным и сиротливым. Помыкавшись по дворам, устроился на сахарный завод, километрах в 50 от Краснограда. Жить пришлось в общежитии, мыться - в общей бане. Много суббот я изворачивался, подгонял свое дежурство под "мыльный день", топил баню и мылся последним. Однажды поздно вечером, когда я уже собирался одеваться, в баню вбежал Петро - мой сосед по комнате. Он сунулся ко мне с фонариком и с торжеством закричал: "Жид! Так и знал, что жид!" - и выбежал из комнаты.

Петро кончил десятилетку, читал власовские книжки, писал украинские стихи. На заводе его боялись, считали сексотом. Я понял, что мне не сдобровать. Приходилось снова бросать все и уходить, куда глаза глядят. Но полтора года мытарств не прошли даром. Во всем теле была теплая, вязкая усталость. Я решил: будь что будет. Утром меня разбудили полицейские. Повели и районный центр - к начальнику полиции. Начальник спокойно выслушал мои клятвы и приказал - отвести в больницу для "научного освидетельствования жидивства".

В больнице меня втолкнули в кабинет, где распоряжалась молодая женщина - жена начальника полиции.

Когда я увидел ее глаза, услышал вежливое предложение раздеться. когда предсмертный холодок задул мне в уши, заполз за пазуху, я понял: "Сейчас или никогда". Упал на колени, пополз, по-библейски обнимая ее ноги, зарыдал беззвучно, сказал: "Не надо осматривать. Да, я еврей. Спасите меня!"

Эта женщина окончила институт перед самой войной. Приехала к родным и была взята замуж первым человеком в местечке - начальником полиции. И сейчас с девичьим смущением она успокаивала меня. подымала с колен. Потом вздохнула глубоко, заполнила стандартную справку и сказала: "Теперь бегите - завтра же. сегодня же - иначе мы оба погибнем!" В ту же ночь я бежал с завода.

И вот сейчас мы сидим с вами. товарищ капитан, но я хочу добраться до этой больницы, прийти в НКВД. в совет, сказать: "Эта женщина не только жена начальника полиции, она человек. она спасла мне жизнь!"

Остальное не так интересно. Я снова пошел в приймы. В третий раз. Жил сначала за батрака, потом за мужа.

В августе услышал приближающуюся канонаду и ушел на восток. Через два дня я встретил нашу разведку. И я бросился к ним и заплакал, они смеялись и говорили: "Здравствуй дед!" А мне 45 лет, товарищ капитан, а тогда было 44. И я рассказал им. что я еврей, и про свои мучения.

И они сказали мне: "Евреи тоже люди".

Сейчас я служу пекарем на дивизионном хлебозаводе, но хочу во что бы то ни стало уйти на передовую.

Какие сейчас на Украине взгляды на Холокост, который происходил и на ее территории?
– Есть разные взгляды. Но необходимо принимать тот факт, что история складывается из отдельных человеческих судеб. Нужно знать, что среди украинских полицейских в годы войны были и убийцы, и праведники. Причем и те, и другие могли быть и украинскими националистами, и комсомольцами, и пленёнными советскими солдатами. Нам необходимо наконец уйти от односложных трактовок.

Конечно, нет причин сомневаться, что праворадикальная часть украинских националистов, будь у них такая возможность, согласилась бы в итоге с окончательным решением еврейского вопроса по гитлеровскому сценарию. Но одновременно также нет сомнений насчет причин, по которым украинские евреи столь послушно шли на сборные пункты – это ведь были советские люди! Они уже пережили гражданскую войну, раскулачивание, аресты и тюрьмы – они привыкли выполнять приказы. Сталинским режимом почва была подготовлена идеально.

Что вы советуете учителям рассказывать школьникам о Холокосте?
– Советуем говорить о войне как о человеческой катастрофе. Рассказывать о диктатуре, при которой ценность человеческой жизни не имеет значения. Говорить о Бабьем Яре, что на памятниках в местах захоронений жертв расстрелов должно быть написано: «здесь погребены евреи, цыгане, поляки», а не просто «мирные советские граждане, уничтоженные фашистским режимом». Говорить о гетто, в которых были и немецкие, и местные полицейские, а еще члены юденрата, сопровождавшие на смерть своих же соплеменников. Рассказывать о тех из украинцев, кто легко шел убивать евреев, и о тех, кто ценой непомерных усилий их спасал. Рассказывать о таких же людях из числа немцев и русских. Подтверждать всё это архивными документами.

Есть истории, которые вы особо часто школьникам и студентам рассказываете?
– Да, например, история из города Хмельницкий. Два конвоира – немец и местный полицейский – вели на расстрел еврейскую девушку и парня, который тоже выдавал себя за еврея. Полицейский шел и говорил старому немцу-солдату, что этот парень – его бывший одноклассник, назвавшийся евреем, потому что влюблён в эту еврейку. Но спасать своего одноклассника он при этом не хотел. «Давай их кончим и нам дадут премию и крест!» – призывал он немца, да так, что аж слюной брызгал. В итоге немец в какой-то момент убил полицейского, а двоих подрасстрельных – отпустил. Парень с девушкой прожили вместе 60 лет.

Или, например, история из Староконстантинова про старосту, который служил оккупационной власти, но таким образом спасал от расстрела еврейские семьи. В 1944 году, после освобождения от немцев, его сотрудничество выплыло наружу и СМЕРШ его арестовал. Его отправили в лагерь, в котором он и умер. И только в 1991-м ему посмертно было присвоено звание Праведника народов мира. И я задаю вопрос студентам: «Вот куда нам отнести всех этих людей: полицейского, немца, старосту?» В общем, мы стремимся объяснять разницу в трактовках. Знаете, Генрих Бёлль был еще юношей, когда его призвали в вермахт, а потом он написал книгу «Почему мы стреляли друг в друга».

Ваш отец прошел всю войну и выжил. А остальные родственники?
–Его мать и две сестры погибли в Бабьем Яре. Отец часто водил меня туда в детстве. Я не понимал, зачем, а он меня туда просто как на кладбище водил. Но ничего об их гибели никогда не рассказывал, хотя я много раз спрашивал.

Вас не коробит, что до сих пор нет мемориального центра «Бабий яр»?
– Это болезненный вопрос, да. Есть территория заповедника – там в 1976 году появился памятник героям-подпольщикам и пленным, то есть совсем не связанный с Холокостом. Потом в 1991 году поставили минору. Дальше люди стали городить памятники на этой территории один за другим: убитым в психиатрической больнице, убитым националистам, памятник еврейским детям. В общей сложности там 29 памятных знаков. При этом нет музея, нет экскурсоводов, нет научного центра – нет единства во всём этом. Но в последние годы создание мемориального центра «Бабий яр» обсуждается очень активно.

Вы часто сотрудничаете с польскими коллегами, которые изучают факты истребления евреев в годы войны на своей территории. Как они восприняли принятый в Польше закон, запрещающий возлагать на поляков ответственность за Холокост?
– Знаю, что учителя лицея им. Яцека Куроня в Варшаве написали своим ученикам открытое письмо, в котором назвали принятый закон несправедливым и нечестным. А также сообщили, что исполнять его не собираются. У меня есть копия этого письма. Если бы остальные страны Европы, где процветал коллаборационизм, так же чтили память о Холокосте, как это делает Польша! Есть Музей истории польских евреев «Полин» в центре Варшавы – его открыли пять лет назад. Он огромный и просто исчерпывающий. Музей этот государственный, национальный, в нём работает около 500 научных сотрудников.

Это не просто очень современный музей – это музей думающий. Я туда каждый год вожу группу украинских учителей. Как говорят польские историки, «если убрать евреев из польской истории, не будет польской истории». В общей сложности около ста неправительственных организаций сказали: «Мы не разделяем политику президента Анджея Дуды и будем говорить правду». Так что я за Польшу спокоен больше, чем за мою страну.

— Принимай огонь на себя! — крикнул Алексу командир взвода…

… Алекс вошел в Ирак в первый же день войны в составе 82-й десантной дивизии. Вскоре с пулеметом на плече он двигался по улице иракского города Самарры. Неожиданно солдаты попали в засаду, из одного дома по американцам открылся ураганный огонь. Тогда командир крикнул: «Принимай огонь на себя!» (дословно — «You will be a bullet magnet!»). Алекс получил задание прикрыть огнем пулемета отход солдат.

— У меня мало шансов выжить, — подумал Алекс, и из его сердца вырвалась молитва о жизни: «Если только я останусь в живых, и сохранится моя левая рука, я приду в мою иешиву «Синай Академи» в Бруклине, надену тфиллин и скажу «Шма, Исраэль!»

… Спустя год бывший ученик иешивы Алекс вошел в мой кабинет, надел тфиллин и рассказал эту историю. «Называйте меня теперь еврейским именем — Шломо», — попросил он. С тех пор мы встречаемся по субботам и праздникам в синагоге молодежного центра «Шаарей Эмуна» на Брайтоне. Прошедший праздник еврейского Нового года не стал исключением.

— Сегодня я вспомнил о тебе, — обратился я к Шломо в синагоге. — Почему когда ты взмолился о жизни, то не сказал: «Если только останусь в живых, то куплю себе новую машину»? Почему вспомнил о молитве «Шма, Исраэль»?

Казалось бы, в день еврейского Нового года мы должны просить о здоровье, материальных благах. Однако в молитвеннике Рош Хашана эти просьбы упоминаются вскользь. Главной же темой праздничных молитв становится видение будущего совершенствования мира, когда империи зла будут повержены, а человечество объединится, осознав вечные ценности духа. В эти праздничные дни еврей не просит ни о чем материальном, а определяет свое место в жизни, свой духовный мир. Ставя перед собой духовные цели, человек заслуживает на Небесах необходимые для их реализации материальные средства. Понятно, что каждый человек желает себе и своим близким здоровья, денег, жизненного комфорта, однако все это не является целью, а лишь средством. Ведь человек не живет для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить!

— Я тоже недавно вернулся из Ирака, — присоединился к нашему разговору Кен С. — До службы в армии я не задумывался о смысле жизни, не отмечал еврейских праздников, не соблюдал заповедей. Оказавшись на войне, я спросил себя: во имя чего я иду в бой и во имя чего я живу? Особое влияние на мою жизнь оказал проведенный в Ираке Йом Кипур. В тот день я нес службу в пустыне, но решил, несмотря на жару, соблюдать пост (Кен не знал, что, по Торе, на войне солдаты не должны поститься).

… Почему в день Рош Хашана евреи слушают звуки шофара?

В древности под звуки шофара евреи шли в бой, упоминают мудрецы одну из причин. Служитель Храма коhен обращался к солдатам с призывом преодолеть страх и произносил: «Шма, Исраэль!» — «Слушай, Израиль, Всевышний… один!»

О чем молят солдаты перед боем? О жизни! Перед лицом смерти солдат молит о жизни, одновременно спрашивая себя, во имя чего он идет в бой, во имя чего живет.

Звучащие в Рош Хашана звуки шофара напоминают каждому еврею, что он — идущий в бой солдат. Каждый из нас, слушая звуки шофара, решает, во имя чего он живет.

В мгновения истины человеку становится ясно: он пришел в эту жизнь для того, чтобы творить добро и совершенствовать окружающий мир, а для этого ему нужно, прежде всего, совершенствовать себя самого.

— Откуда ты идешь? — спросил старец солдата, рассказывает Талмуд.

— Возвращаюсь с войны.

— Ты возвращаешься с малой войны, а идешь на войну большую.

Это война человека с самим собой, со своими слабостями и недостатками. И этой войне с самим собой еврейский календарь отводит десять дней, от Рош Хашана до Йом Кипура, которые называются Десятью Днями Трепета.

Звучащие в Рош Хашана звуки шофара призывают еврея идти в бой. Десять дней спустя, по окончании Йом Кипура, в синагогах раздается продолжительный звук шофара, который оповещает о победе добра над злом, о достигнутом внутреннем исправлении. Этот звук — символ неисправимого еврейского оптимизма. Он намекает и на будущий приход Машиаха, на исправление всего человечества.

Эта радость победы человека над своими слабостями отмечается праздником Суккот, который называется Временем Нашей Радости. Четыре вида растений, которые евреи берут в руки в Суккот, Талмуд называет символом победы, отмечая связь между Днем Трепета — Йом Кипур и радостным праздником Суккот. Ибо тот, кто открывает для себя во имя чего он живет, обретает радость и жизненные силы.

6 583

Название статьи как будто отсылает к известному (впрочем, скорее малоизвестному) журналу с таким же названием, выходившему недолгое время в начале первой мировой войны. Журнал рассказывал о подвигах евреев – солдат русской армии. Офицеров-евреев в то время не могло быть по определению. Еврейская общественность была озабочена тем, что воинская доблесть евреев недооценивается, а то и остается вовсе неизвестной широкой публике. Прошло четверть века. Во время второй мировой войны в Красной Армии сражалось примерно такое же число евреев, как и в армии императорской России – более 400 тыс. человек. Теперь среди них были и тысячи офицеров, и без малого три сотни генералов и адмиралов. И вновь еврейская общественность – теперь уже советская – была озабочена тем, что подвиги евреев на фронтах Великой Оте­чественной остаются неизвестными или малоизвестными. Об этом говорил на пленуме Еврейского антифашистского комитета в марте 1943 года Илья Эренбург:

Борис Комский. Алленштейн, Восточная Пруссия. 1945 год
Фотография предоставлена Blavatnik Archive Foundation

«Для того чтобы евреи-бойцы и командиры могли и дальше спокойно делать свое дело, мы обязаны рассказать о том, как евреи воюют на фронте. Не для хвастовства, а в интересах нашего общего дела – чем скорее уничтожить фашизм. Для этой цели мы обязаны создать книгу и в ней убедительно рассказать об участии евреев в войне. Одной статистики мало. Нужны живые рассказы, живые портреты. Нужен сборник о евреях-героях, участниках Великой Отечественной войны. Необходимо рассказать правду, чистую правду. И этого будет вполне достаточно» .

Не будем рассуждать о том, что такое «чистая правда», особенно если речь идет о вой­не. Заметим лишь, что львиная доля книг и статей, посвященных участию евреев в войне, рассказывает о героях и подвигах. Этому же – героям и подвигам – посвящена большая часть публикаций об участии в войне других народов СССР. Дело, разумеется, нужное и благородное.

На войне, однако, не только совершают подвиги. Более того, на войне не только убивают и умирают. На войне играют в карты, пьют, поют, завидуют, любят, воруют. В общем, живут. Конечно, говоря о войне, мы не избежим размышлений о смерти. Попробуем, однако, поговорить о другом – о жизни на вой­не. При всей огромной литературе о войне, об этом – о жизни на войне, в особенности о жизни «рядового Ивана» (или Абрама) – написано менее всего . Лишь в недавнее время появились первые работы о человеке на вой­не, появилась даже специальная отрасль – военно-историческая антропология . Но все это лишь начало пути.

Вопрос вопросов: где взять сведения о жизни «рядового Абрама» (условный «Абрам» мог быть, конечно, сержантом или младшим офицером) на фронте, о его быте, настроениях, чувствах? Ответ как будто ясен: следует обратиться к источникам личного происхождения – дневникам, письмам, воспоминаниям. Здесь-то и начинается проблема. Дневники на войне вести запрещалось, письма цензуровались. Впоследствии память о войне тщательно унифицировалась. Огромное количество мемуаров (помните знаменитую серию «Военные мемуары»?) было издано военачальниками различных рангов. Тексты, разумеется, тщательно редактировались и согласовывались, да и писались, как правило, не самими генералами и маршалами, а «литературными неграми» (в большинстве своем совершенно бездарными).

«Военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, – писал бывший командир пулеметной роты Зиновий Черниловский, – тогда как солдаты – Некрасов или Быков – сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как “человек с ружьем”, а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне…»

Ситуация начала меняться в перестроечные годы, а в постсоветской России произошла настоящая «источниковая революция». Число текстов о войне стало возрастать в гео­метрической прогрессии, степень их откровенности – тоже. Вышли десятки, если не сотни, мемуарных книг. Энтузиастами военной истории были записаны тысячи рассказов ветеранов. Оказалось, что некоторые рядовые великой войны вели дневники, несмотря ни на какие запреты. А также писали воспоминания о своем военном опыте, не рассчитывая на публикацию. Писали для детей, внуков, «в стол» – для истории. Иногда побудительным мотивом написания текстов была официальная ложь о войне и соучастие в этой лжи «назначенных» ветеранов.

«Ни в одной стране нет таких замечательных ветеранов, как в нашем родном и любимом СССР», – писал Василь Быков. Они «не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот – больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого. Они вжились в этот надутый образ и не дадут его разрушить» .

Характерно, что письмо Быкова Н.Н. Никулину, автору замечательных «Воспоминаний о войне», написанных в середине 1970‑х, опубликованных в 2008‑м, датировано 1996 годом. Для Быкова СССР – если говорить об отношении к войне – продолжал существовать.

Конечно, к воспоминаниям, написанным 40, а то и 50 лет после описываемых событий, как и к устной истории (интервью), надо относиться с большой осторожностью. Дело не только в слабости человеческой памяти. Пишут и рассказывают уже другие люди, совсем не такие, какими они были во время войны. Жизненный опыт, окружающая обстановка, прочитанные книги и увиденные фильмы, десятилетия пропаганды – все это не может не отразиться на содержании написанных или наговоренных текстов. Иногда ветераны, сами того не замечая, вставляют в свои рассказы какие-то сюжеты из просмотренных фильмов, иногда полемизируют с прочитанным или увиденным. Не вдаваясь в детали источниковедческого анализа, заметим, что использовать эти «новые мемуары» можно, но верить всему «на слово» не приходится.

Среди авторов «новых мемуаров» немало евреев. Воспоминания ветеранов-евреев выходят не только в бывшем СССР. Книги отдельных авторов или сборники воспоминаний печатались в Ванкувере, Тель-Авиве, Нетании, Детройте, Пало-Альто и других местах, куда судьба занесла ветеранов, уехавших из бывшего СССР. Записаны сотни интервью ветеранов-евреев. Архив Блаватника (Blavatnik Archive Foundation) в Нью-Йорке специально занимается интервьюированием евреев-ветеранов, живущих в разных странах. К настоящему времени сотрудниками архива записано уже более 800 интервью. Немало рассказов ветеранов-евреев можно найти на сайте «Я помню» (www.iremember.ru).

Однако же самыми ценными – и самыми редкими – «источниками личного происхож­дения» о войне остаются дневники. Среди авторов немногих дошедших до нас дневников на удивление много евреев. Статистически это вполне объяснимо. В Красной Армии и Военно-морском флоте в годы войны служили, по разным данным, от 430 до 450 тыс. евреев. 142 500 из них погибли . Согласно данным переписи 1939 года, евреи составляли 1,78% населения СССР. В то же время они составляли 15,5% всех советских граждан с высшим образованием (в абсолютных цифрах они уступали только русским , опережая украинцев ). 26,5% евреев имели среднее образование . Эти категории и составляли большую часть контингента евреев-красноармейцев. Понятно, что ведут дневники, как правило, люди образованные.

Повторим еще раз, что вести дневники на фронте запрещалось. Комиссар роты, которой командовал Черниловский, увидев у него записную книжку, отобрал ее и бросил в печурку: «Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, – расстреливать». «Не знаю, был ли такой приказ, но дневников я больше не вел. Как и все», – писал Черниловский более полувека спустя .

Однако же нет таких приказов, которые бы в СССР – в данном случае, к счастью для историков, – не нарушались. Марк Шумелишский вел записи на отдельных листках, иногда не проставляя даты. Он понимал, что записывать свои впечатления, а в особенности мнения опасно. «Очень многое из того, что хотелось бы записать и осмыслить потом на конкретных примерах, нельзя <…> все записывать нельзя. Запись, попавшая гадине, может причинить зло». Дело не в том, что Шумелишский опасался доноса. Он боялся, что враг может использовать его критические записи в своих целях. Критика, считал он, для будущего. «Это как бы потенциальная критика» .

Напротив, сержант, затем лейтенант Владимир Гельфанд вел дневник совершенно открыто и читал иногда фрагменты из него своим товарищам. Его непосредственный начальник даже советовал ему использовать простой карандаш для записей, нежели химический – для лучшей сохранности . В другой раз Гельфанд получил инструкции от полит­рука:

Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне полит­рук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т. д. Так именно я и буду писать впредь .

Через два дня в дневнике появляется еще более удивительная запись:

Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями?

Можно было бы подумать, что у Гельфанда что-то случилось с головой, однако причину резкого изменения содержания и тональности дневника проясняет запись, сделанная им две недели спустя:

Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник и что писать в нем!

Надо ли говорить, что Гельфанд вновь стал записывать «глупости» (иногда – без кавычек), которые и составляют на самом деле главную ценность этого обширного текста.

Почему красноармейцы вели дневники? Большинство «писателей» были не без литературных претензий и, возможно, намеревались использовать дневники при подготовке будущих книг: выпускники средней школы Владимир Гельфанд и Борис Комский сочиняли стихи и мечтали о литературной карьере. «Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь», – записал Гельфанд 6 июня 1942 года. Рядовой Давид Кауфман был студентом московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), готовился стать профессиональным литератором и уже опубликовал первое стихотворение в «толстом» журнале. Впоследствии Кауфман напишет одно из самых известных стихотворений о войне: «Сороковые, роковые…» Думаю, литературный псевдоним автора этих строк напоминать не надо.

Инженер Марк Шумелишский «снова и снова» задавал себе вопрос: «“На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи?” Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей» .

Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по совершенно конкретной причине. 28 августа 1944 года он записал:

Сержант Павел Элькинсон. 1945 год.
Фотографии предоставлены Blavatnik Archive Foundation

Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он Прут, вот она граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…

Элькинсону, служившему разведчиком в артиллерии, довелось изрядно «попутешествовать» по Европе: с августа 1944 по май 1945 года он побывал в Румынии, Болгарии, Юго­славии, Венгрии и Австрии.

Работая над настоящей статьей, я сознательно стремился ограничить круг источников дневниками; «чистоту жанра» удается сохранить не во всех случаях, но все же в основе – впечатления участников войны, записанные ими тогда же, в тот же день или несколько дней спустя после происходивших событий. Мною привлечен также «дневник задним числом» сержанта, впоследствии математика Виктора Залгаллера. В 1972 году, передавая внуку свои письма времен войны (сохраненные его матерью), Залгаллер написал к ним комментарий, проставляя нередко числа и восстанавливая по памяти вычеркнутое цензурой или не написанное в свое время по соображениям цензуры внутренней. Эти воспоминания-комментарий, разумеется, не предназначались для тогдашней печати. Автор нашел для них точное название: «Быт войны» . Залгаллер как будто предвосхитил увлечение российских историков «историей повседневности», начавшееся два десятилетия спустя.

Насколько репрезентативны эти тексты? Можно ли судить о военном опыте сотен тысяч евреев-красноармейцев на основании нескольких дневников? Это опять-таки вечный вопрос для историков. Сколько источников надо проанализировать, чтобы утверждать: это – типично, а это – нет? Очевидно, что эти несколько текстов не отражают опыта всех евреев – бойцов Красной Армии. В то же время, на наш взгляд, бесспорно, что несколько молодых людей, ставшие волею судеб участниками великой войны и зафиксировавшие тогда же свой опыт на бумаге, так сказать, «социологически» подобны многим своим сверстникам. Все они, как и почти половина советских евреев накануне войны, – жители крупных городов (Москвы, Ленинграда, Киева, Запорожья, Днепропетровска). Все – выпускники десятилетки, студенты или выпускники вузов. Что тоже довольно типично. В 1939 году в СССР насчитывалось 98 216 студентов-евреев (11,1% от общего числа студентов), причем в Москве евреи составляли 17,1% всех студентов, в Ленинграде – 19%, Харькове – 24,6%, Киеве – 35,6%, Одессе – 45,8% . При определенной типичности боевой и жизненный путь каждого из авторов дневников, конечно, уникален. И интересен сам по себе.

Все они были стопроцентными советскими патриотами. Те, кто постарше, пошли добровольцами в народное ополчение или в армию. Выпускников школ, также стремившихся поскорее повоевать, как правило, призывали в положенные сроки.

Виктор Залгаллер, студент механико-математического факультета Ленинградского университета, в декабре 1940 года по комсомольскому призыву перешел в Ленинградский же авиационный институт. Смысл «призыва» был ясен: вероятность войны была уже выше вероятности, и военно-воздушные силы нуждались в специалистах. Однако повоевать в авиации Залгаллеру не пришлось: вскоре после начала войны он записался в артиллерийское училище, а 4 июля 1941 года, на следующий день после выступления по радио И.В. Сталина, пошел в народное ополчение. Он был не одинок: из авиационного института ушло в ополчение 400 человек.

Вот картинка, отложившаяся в его памяти: «Идем строем в штатском. По тротуару идут жены. В строю из газетного кулька ем вкусную свежую сметану» .

Рассуждая задним числом, глупость начальства, позволившего отправиться на фронт рядовыми четырем сотням будущих специалистов по авиационному делу, трудно пере­оценить. Особенно зная чудовищный уровень потерь советской авиации, свыше половины которых пришлась на так называемые «небоевые потери» . Конечно, 400 человек вряд ли в корне изменили бы ее судьбу, но наверняка они были не единственными, использованными по меньшей мере неэффективно. Товарищ Залгаллера Петр Костелянец пошел все-таки в артиллерийское училище, резонно заметив, что воевать надо уметь. Залгаллеру идти в училище показалось трусостью.

Угодил потенциальный специалист по авиационному делу в артиллерию, затем стал связистом.

Один из самых показательных случаев истинного советского патриотизма – история Марка Шумелишского. В 1941 году ему исполнился 31 год. Это был человек, «сделавший себя сам». В 1922 году, в 12‑летнем возрасте, начал работать, так как мать лишилась заработка и семья голодала. Служил более 12 лет в Госбанке – курьером, конторщиком, счетоводом, бухгалтером, экономистом. В школе не учился, занимался самообразованием. В 1932 году поступил на вечернее отделение МВТУ им. Н.Э. Баумана, затем перешел на дневное и в 1938‑м получил диплом инженера-механика. В этом же году начал работать на московском заводе «Компрессор». В первый год войны был мастером, заместителем начальника цеха, изготовлявшего рамы направляющих для ракетных установок, известных под названием «катюша» .

Казалось бы, человек занимался предельно важным для армии делом и был, конечно, освобожден от призыва. К тому же у него была сильная близорукость. Однако Шумелишский рвался на фронт и неоднократно ходил в военкомат, настаивая, чтобы его призвали. Подчеркну, что это было отнюдь не в первые дни войны, когда многие наивные энтузиасты боялись «не успеть» на войну.

После очередной неудачной попытки уйти в армию, 11 октября 1941 года, Шумелишский записал: «Вообще, на человека, изъявляющего желание идти в армию при наличии возможности этого избежать, смотрят как на идиота, даже в военкомате» .

В мае 1942 года Шумелишский все-таки добился своего и ушел добровольцем в армию.

Чем же отличалась «война Абрама» от «войны Ивана»? В главном – ничем. Смерть не отличала эллина от иудея. Если, конечно, иудей не оказывался в плену.

Пообещав говорить о жизни, начну со смерти. Ибо жизнь на войне всегда проходила под ее знаком. Смерть на войне бывала разная. Редко – героическая, чаще – будничная, иногда – глупая. И всегда отвратительная. В ней не было, как это нередко можно увидеть в современных фильмах о войне, никакой «эстетики».

«Первые позиции, – вспоминает о дне 14 ию­ля 1941 года Виктор Залгаллер. – Недалеко дурно пахнет. Кружатся мухи. Из земли торчат нос и губы плохо зарытого трупа. И нос и губы черные. Жарко. Обстрел. Что-то прилетело и закачалось на ветке – кусок человеческого кишечника».

Борис Комский начал свою вой­ну в июле 1943 года. Его и его товарищей по Орловскому пехотному училищу (находившемуся в то время в Чимкенте) накануне выпускных экзаменов бросили на Курскую дугу . Комский был сначала минометчиком, а после того, как его миномет был уничтожен попаданием немецкого снаряда, оказался в пехоте. Лапидарные записи Комского, сделанные в июле-августе 1943 года, в разгар одного из самых кровавых сражений в мировой истории, по существу – хроника гибели его взвода, да и полка в целом.

Заняли огневую в глубокой лощине. Выпустили уже по десятку мин. Немец все время лупит по нам из артиллерии. Саша Оглоблин ранен в голову. Ушел в санбат. Вчера убили начштаба полка. За день мой миномет выпустил 45 мин. Это пока рекорд. Только что принесли тело сожженного заживо мл[адшего] л[ейтенан]та, попавшего в окружение с 12 ранеными.

Сегодня – тяжелый день. За него немец далеко оторвался и, видимо, окопался и подтянул силенки. Прошли километров 15. Он все время лупит из артиллерии и минометов. Наша рота на марше только потеряла 3 человека – 1 убит.

Впереди важная ж. д. станция в 12 км от Орла. Мы должны ее взять. Батальон сильно поредел. Осталось не больше 2 взводов. Комбату оторвало обе ноги, и он умер. Начштаба ранен. Под вечер старшины несли в термосах обед на передовую. Один из них играл на губной гармошке, другой сокрушался, что скоро надо нести ужин. Обоих убило .

Поредевший полк свели в один батальон. Однако просуществовал он недолго:

Тяжелый день. Старшина Тыркалев, провоевавший два года, подорвался на минах. Рекомендовал меня в партию, а вчера написал мне боевую характеристику на медаль «За отвагу». Трое ранены. Пьяный комбат кап[итан] Форнель без артподготовки повел под бешеный огонь батальон, от батальона остались рожки да ножки, а ведь это уже сводный батальон со всего полка. Сам Форнель убит.

6 августа Комскому, как выяснится вскоре, повезло – его ранили. Задним числом он записал обстоятельства боя в районе какой-то сожженной дотла деревни на Орловщине:

Один за одним выбывают люди. Наши опять остались где-то сзади. Ошков пополз к ним, обещал вернуться за нами: нас человек 5. По моему пулемету бьют немецкие пулеметы. Они нас видят, только пошевелишься – очередь. Мой второй номер Гриншпун тяжело ранен в ногу. Заговорил «ванюша» , Гриншпуна выносить некому и некуда. Ошкова нет. Я на минуту приподнялся, вижу – наши пошли лощиной слева, метрах в 700 от меня, добраться к ним крайне трудно: рожь кончилась. Все же приказал двум оставшимся ползком на палатке тащить Гриншпуна, а сам хотел поползти к нашим. И тут пришла и моя очередь: осколок мины стукнул в правую руку, санитар перевязал. Я спокойно, даже без усиленного сердцебиения, ожидал конца, спокойно отнесся к ранению и видел, как осколок вырвал клок мяса вместе с гимнастеркой. Я пополз рожью назад. Он все лупит по мне из пулемета, даже на колени стать нельзя. Кое-как добрался за обратный скат и пошел во весь рост… К вечеру добрался до санроты.

Комский оказался в госпитале. И здесь узнал о гибели всех своих товарищей:

Тяжелый день. Пришел ко мне Годик Кравец, которого тоже привезли в наш госпиталь. Его ранило в ногу осколком 9 августа, через 3 дня после меня. Это был роковой день для нашей роты. По прихоти начштаба батальона, полного дурака, начали «улучшать» позиции и нарвались на заград[ительный] огонь немецких минометов. Убиты Яша Малиев, Исламов, Ошков, Михайлов, мл[адший] лейтенант Кушнерев. Из роты осталось 5 человек, из нашего взвода – никого. Это известие страшно подей­ствовало на меня. Главное дело – Яша Малиев, дорогой товарищ, золотой парень. А вечером дивизии вывели на отдых и формировку. Сколько голов положено понапрасну из-за косности командиров.

Битва на Курской дуге была, конечно, мясорубкой. Однако Красная Армия продолжала нести тяжелые потери и в дальнейшем. Противник упорно сражался до конца. Особенно тяжелые бои шли в Венгрии. Павел Элькинсон записал 11 ноября 1944 года:

Идут очень жестокие бои. Что ни день, то труднее. Враг не сдает без боя ни метра своей земли. Почти каждый день теряем лучших своих людей. 4/XI первые ночью вошли в г. Цеглед. Здесь убило нашего нач[альника] разведки. Что значит судьба человека. Ведь всего 1 минута, как я стоял с ним вместе. Я только отошел, как около него разорвалась мина.

Смерть могла поджидать и тогда, когда противник как будто не оказывал серьезного сопротивления. Три человека из части Элькинсона погибли, прикоснувшись к проволоке, протянутой вдоль берега Дуная, по которой противник пустил ток высокого напряжения (23 ноября 1944 года).

Часть Элькинсона двигалась по направлению к Будапешту. «Место красивое, курортное. Много садов, виноградников. Пьем вино и идем дальше», – записывает от 24 ноя­бря.

Однако идиллия продолжалась недолго. На следующий день в дневнике сержанта Элькинсона, судя по коротким записям, не склонного к унынию и рефлексии, появляется, едва ли не в первый раз, нотка отчаяния:

Снова разгорелся сильный, жестокий бой. Когда этому будет конец. Проклятый фриц не хочет отступать. Весь день, не переставая, бомбят самолеты. Это не очень-то и приятная штука. К исходу дня пошли на нас танки. Погода плохая, туманная, так что подошли они к нам метров на 350, тогда их только заметили. С трудом отогнали их. Опять сегодня одного убило, двоих ранило. Какие должны быть нервы, чтобы смотреть и испытывать это каждый день и беспрерывно третий год. Так в голове невольно и ходит: когда же твоя очередь?

Последние страницы дневника Бориса Комского.
Фотография предоставлена Blavatnik Archive Foundation

Наши герои, в отличие от бабелевского «альтер эго» – Лютова, овладели «простейшим умением – умением убить человека». На вой­не убийство – это как бы и не убийство, а работа. К тому же если не ты его, то он тебя. И все-таки… иногда, читая дневники или воспоминания, как будто ощущаешь, что от этой работы солдатам не по себе. Точнее, как будто бойцы не могут забыть, что немцы – тоже люди. Хотя и опыт войны, и пропагандисты говорили об обратном. Напомню эренбурговское «мы поняли: немцы не люди» .

Иногда немцы – это какие-то фигурки вдалеке:

На горке нагло появились два немца с небольшим минометом, пробуют стрелять в нас. Но мы пристреливаем их залпом из карабинов.

Иногда того, кого ранили или убивали, видели в лицо. Так случилось с Борисом Комским в бою 5 августа 1943 года:

Пошли в атаку. Немцы побежали. Наш взвод вырвался вперед – во взводе 8 человек. Прошли деревню. Немцы отступают по ржи. Наши бегут за ним. Я присел на колено, выстрелил из винтовки. Один фриц упал. Ликую. Бегу вперед. Вижу – двое отстали. Командую своим: окружать. Один поднял руки. Бегу ко второму, нагнал, оказывается – тот, в кого я стрелял: ранен в голову. Сует мне в руки индивидуальный пакет. Не перевязал. Здоровый фриц с орденом и орденской лентой. Снял автомат, обыскал. Кто-то кричит: «Снимай часы – чего смотришь». И верно – думаю; снял.

Эти часы еще очень пригодятся сержанту Комскому. И вовсе не для того, чтобы следить за временем.

Павел Элькинсон записывает 11 ноября 1944 года: «Хлопнул сегодня еще одного. Это 4‑й. Жалости никакой».

Залгаллер, хладнокровно «пристреливавший» немецких минометчиков, 20 июля 1942 года слышит по радио переговоры наших танкистов, их дыхание.

В памяти остались страшные слова:

– Тут двое сдаются.

– Некогда, дави.

И я слышу, как дышит водитель танка, убивая людей.

Не немцев – людей.

В 1945 году в предместье Данцига тот же Залгаллер видит лежащего у перекрестка раненого немецкого солдата:

Лица нет, дышит сквозь кровавую пену. Кажется, в доме рядом есть люди, только боятся выйти. Стучу рукояткой пистолета. Говорю, чтобы перевязали раненого.

Что ему этот раненый немец? Ему, видевшему трупы умерших от голода в блокадном Ленинграде и людей, жаривших котлеты из человечины и не стеснявшихся этого? Почему сержант Элькинсон записал, что не испытал никакой жалости к убитому им немцу? Почему он вообще упомянул о жалости, как будто должен был все же ее испытывать? Особенно учитывая, что вся его семья, за исключением брата (служившего в армии и тяжело раненого в первые дни войны), была расстреляна немцами в Запорожье.

Похоже, что человеческое не так легко вытравливается. Даже в нечеловеческих обстоятельствах.

Введение к истории о жизни на войне обернулось рассказом о смерти. Ну что ж, о жизни – в следующей статье.

Продолжение следует