Умер народный артист ссср георгий ансимов. Георгий Ансимов: Всю сознательную жизнь я провел среди гонений Поставил в Большом спектакли

Наш сегодняшний собеседник — Георгий Павлович Ансимов. Режиссер музыкального театра, много лет работавший в ГАБТе. Народный артист СССР, профессор, старейший преподаватель факультета музыкального театра Российского университета театрального искусства (ГИТИС). Автор ряда книг о творчестве, о специфике музыкального театра, о воспитании артиста как творца. Автор книги «Уроки отца» — о протоиерее Павле Ансимове, священномученике, расстрелянном в 1937 году на Бутовском полигоне. Постоянный прихожанин храма во имя святителя Николая в Покровском — храма, в котором служил его отец.

— Георгий Павлович, в чем они все-таки — главные уроки Вашего отца, уроки, которые, как я понимаю, Вы пронесли через всю свою жизнь?

— Это довольно сложно сказать, но я попытаюсь… Речь ведь не о таких уроках, которые отец мог бы мне задать для того, чтобы потом потребовать ответа. Уроки отца — это прежде всего пример. Пример жизни, пример служения Церкви вопреки всему, всем препятствиям, которые существуют на свете. А главное — вопреки тем препятствиям, которые ставила перед верующим советская власть и последним из которых была смерть. Смерть отца — это и есть для меня урок на всю жизнь, и я не могу сказать, что этот урок мне кем-то преподан, рассказан, показан и что я потом какой-то экзамен сдал — нет, конечно. Но это урок, которому я следую и которому следовать очень трудно. Я бесконечно ошибаюсь и грешу. Хоть чем-то быть похожим на такого вот — преданного вере, храму, преданного Господу человека, каким был мой отец, — это для меня задача, наверное, невыполнимая, но… главная.

— Каким отцом, каким родителем и воспитателем был отец Павел для Вас и Вашей сестры? Что его характеризует — доброта? требовательность?

— Его главное достоинство как родителя и воспитателя — уравновешенность. Это плод строгости к самому себе, результат постоянного усилия — держать себя в рамках. Он никогда не повышал на меня голоса, даже если я делал что-то такое… мальчишеское. Однажды он подарил мне велосипед, купив его, конечно, у кого-то с рук — но как я был счастлив! И вот, я выехал в наш Лаченков переулок, а папа в это время как раз вышел из дома и пошел на службу. Я разогнался… и решил на всей скорости подлететь к отцу и его поцеловать. В результате я просто врезался в него, разбил ему лицо в кровь и сам себе тоже расквасил нос… И даже здесь он ничего мне не сказал. Молча достал платок, прижал его к лицу, постоял так немного, потом мне тоже вытер кровь, поцеловал меня и пошел на службу. Не было никакого выговора, никаких «Что ты натворил!.. Надо думать!». И для меня это стало примером выдержки, примером, который воспитывал — лучше, чем выговоры. Я до сих пор испытываю какую-то неловкость, когда это вспоминаю, хотя сделал это больше восьми десятков лет назад: ударил отца… а в ответ получил — любовь.

— Безмерно любя и вас, детей, и вашу маму, отец Павел не оставлял служения. В результате ваша семья попала в разряд лишенцев, постоянно боролась с нищетой, будущее детей оказалось под самой серьезной угрозой. Как это обстоятельство воспринималось — вами, детьми, вашей мамой и самим отцом Павлом? Не возникало ли в семье вопроса о его праве жертвовать не только собой, но и вами?

— Этого вопроса ни у кого из нас не возникало никогда. Сколько лет уже, как отца нет, но у меня ни разу за эти годы не возникло ни тени упрека в его адрес — за то, что я тоже в какой-то степени оказался гоним. Я знаю, что ни у сестры, ни у мамы тоже никогда не могло возникнуть упрека, потому что мы все были едины с отцом. Мы переживали аресты отца, мы ждали его домой после первого ареста, второго, третьего, но мы ни разу не подумали при этом о себе, о том, что его служение, его вера, его преданность Церкви могут нам испортить биографию. Мы просто ни разу не задумались об этом! Мы понимали, что такое долг, обязанность священника. И за это тоже спасибо ему…

— Первые уроки музыки, исполнительского искусства Вы тоже получили от отца. Стало быть, и профессию, и творческую свою стезю тоже благодаря ему выбрали?

— Не совсем так. Стезю свою я выбрал самостоятельно и даже вынужденно, потому что меня больше просто не брали никуда. Ни в артиллерийскую школу, ни в медицинский институт… И я подал заявление, когда был набор в театр имени Вахтангова,— там были нужны именно юноши. Меня приняли, и я освоился постепенно со сценическим искусством, и служил ему более полувека.

— Но то, что было привито отцом, помогало Вам все эти годы?

— Конечно. Папа в этом смысле был строгий человек. Я до сих пор помню его руку — когда он дирижировал нами и показывал нам, что надо делать. Я боялся этой руки, потому что она заставляла следовать нотам и не позволяла мне сделать то, что хотелось сделать, например набрать в грудь воздуху, когда нельзя было воздух набирать, или оборвать фразу, или перетянуть. И так же я не любил эту руку — когда молитва кончалась, и рука меня останавливала, а я только распелся! Это было тяжело. Я был счастлив, пока эта рука держала меня в состоянии пения, и мысленно просил: только не оборви, только не закрой меня, дай мне еще петь. И она давала мне петь, эта добрая рука.

— Под руководством отца Вы исполняли классические произведения, духовные? Вам приходилось петь в храме?

— Только духовные. Классику я пел самостоятельно, уже потом, без отца, с мамой — она хорошо играла на рояле. А в храме я в детстве не пел, нет, я служил посошником при архиепископе Евсевии (Рождественском), который потом оказался в лагере под Новосибирском, а в 37-м был расстрелян.

— Как Вы — тогда еще мальчик, ребенок — воспринимали окружавшую Вас советскую действительность? Многие Ваши ровесники были захвачены пионерским и комсомольским энтузиазмом, а жизнь Ваших родителей, Ваша собственная жизнь совершенно в это не вписывалась.

— Я это воспринимал объективно. Я видел всю противоестественность этого правления, хозяйствования Сталина в государстве, я все это понимал. Я не вступал ни в пионеры, ни в комсомол — не потому вовсе, что мне отец это запрещал. Отец мне ничего не запрещал, он оставил выбор за мною. И я выбрал веру отца. Меня на школьных линейках выводили из рядов, стыдили: что это за мальчик, почему все пионеры, а он один не пионер. Я молчал. Что мой отец священник — все знали, конечно. Как относились? По-разному. Многие насмехались, плевались, толкали. Но были и сочувствующие. Педагоги в большинстве своем молчали, ничего мне не говорили — как бы не знали об этом. Был эпизод, когда у меня обнаружили крестик — я в книге написал об этом — и директор школы — а он был такой солидный, энергичный начальник — он чувствовал себя опозоренным: в его рядах — и вдруг какой-то православный. Но мой классный руководитель Ольга Ивановна — она где-то втайне даже гордилась мною, тем, что я, даже став посмешищем всего школьного коллектива, выдерживаю этот напор и не снимаю креста. Это в ее глазах было достойно уважения. Благодаря уму и такту таких педагогов я мог оставаться в школе и учиться хорошо.

— А с родителями Вы обсуждали эти проблемы, которые возникали у Вас в школе?

— Нет, если что-то обсуждалось, то только мелкие проблемы. Когда я получал четверку вместо пятерки или даже тройку по какой-нибудь физкультуре, мама меня ругала, говорила: как же так, ты ведь всегда хорошо учился! И я переживал, потому что я всегда старался быть хорошим, надежным другом своих родителей, ни в чем их не подводить. Я ведь был преданным сыном, я с удовольствием, с любовью делал то, что нужно было маме и особенно — отцу.

А в классе я был чужд многим не только потому, что верующий, а еще и потому, что не хотел курить, не хотел ругаться, не хотел заниматься тем, чем многие заниматься хотели. Меня очень мало что связывало с однокашниками. Но я учился у Соломона Розенцвайга — был у меня такой одноклассник — бить чечетку. Он очень хорошо бил чечетку, а мне очень хотелось этим овладеть, и я пытался что-то у него перенять на переменках. Соломон тоже был гоним — потому что еврей. А я — потому что из духовенства. Вот мы с ним и сошлись — на чечетке.

— Вам было 19, когда началась война. Как Вы жили в эти годы?

— Я опоздал на поезд, который увозил театр Вахтангова в эвакуацию, потому что паковал вещи моего педагога, актрисы Синельниковой, которая была совершенно беспомощна. И всю войну был в Москве. Вступил в ополчение…

— Добровольно?

— Конечно! Рыл окопы — мимо наших окопов вы теперь ездите в аэропорт Шереметьево. И кроме того, по приказу военного коменданта Москвы мы, ополченцы, имеющие театральное образование, должны были выступать перед солдатами, которые ехали на фронт. Наша задача была — радовать людей. Хотя нам самим было совсем не до радости… Но мы как-то находили в себе силы и в конечном итоге получали удовольствие от этой работы. В конце войны мне вручили медаль «За оборону Москвы».

— В книге «Уроки отца» Вы рассказываете о духовной жизни семьи, о посте, о Пасхе, о том, как Вы причащались Святых Христовых Таин… А как продолжалась Ваша церковная жизнь потом, когда уже не было рядом отца, когда все храмы были закрыты и разгромлены?

— Это было сложно! Тем более что меня подстерегали многие соблазны. Когда я учился в школе при театре Вахтангова, я попал в студенческую богемную среду. Однажды меня повели играть в «арбатское очко». Двадцать одно питейное заведение было на Арбате, начиная от ресторана «Прага», а игра состояла в том, что нужно было двигаться, переходить из одного в другое — кто дольше выдержит, не упадет. Я получал тогда копейки за участие в театральной массовке, но я утаил часть своих заработков от мамы и скопил и на эту сумму повел их по арбатским ресторанам. И увидел там всю гадость того, чему меня попытались научить. И расплакался там, и заплатил за них за всех, и ушел от них навсегда. Но это тоже была школа!

В театре оперетты, куда меня потом направили, было особенно тяжело; я, беспартийный, чувствовал себя чужим человеком. Оркестранты, которые были недовольны тем, что я заставляю их много работать (а я был художественным руководителем театра), решили найти какую-нибудь мою слабость. Кто-то, видимо, сказал им, что я хожу в церковь. За мной стали следить, и когда я в очередной раз поехал к отцу Дамиану Круглику, который служил в Троицком храме на станции Удельной, за мной тайно поехал артист оркестра и вошел следом за мною в храм. Молиться он не умел, конечно, но стоял там тихонько и видел, как я вошел в алтарь, как я исповедовался и потом причастился. Вернувшись в театр, он все это рассказал, все раскрылось. Некоторые люди сразу стали говорить: мы всегда знали, что этот Ансимов не наш человек. Да, талантливый, энергичный режиссер, но — не наш. Такая образовалась оппозиция по отношению ко мне, но ничего, прошел я и это. А потом перешел работать в Большой театр. Там у меня проблем не возникало, там мне было удобно, потому что там было много религиозных людей. Верующими были почти все солисты: Кругликова, Максакова, Обухова; Нежданова и ее супруг, главный дирижер Голованов; режиссер Баратов Леонид Васильевич…

— И Иван Семенович Козловский, верно? Вы с ним работали?

— Частично работал. Я дежурил на спектаклях, когда он пел,— для того, чтобы потом сказать ему, какие у меня возникли замечания.

— А разговоры о вере, о Православии между вами возникали?

— Скорее разговоры о духовной музыке. Они все ее пели. И я здесь оказался причастным, потому что хорошо духовную музыку знал: благодаря отцу, благодаря тому, что продолжал посещать храм. Поэтому я принимал участие в разговорах о ней, и мое мнение для наших солистов было авторитетным.

— А разве возможно было в те годы концертное исполнение духовной музыки?

— Нет, конечно. Они пели ее в домашних условиях. Пели, собираясь в доме профессора ГИТИСа, тайного священника Сергия Дурылина в Болшеве. Дурылин ведь сам был музыкантом, и все получали огромное удовольствие от этих собраний в его доме, от духовного пения.

На Страстной седмице у нас все солисты, как правило, брали отпуск: якобы именно в это весеннее время им было необходимо отдохнуть. А на самом деле все они потихоньку говели: и Козловский, и Обухова, и Нежданова… А хор — не только говел, хористы еще и пели в храмах, почти во всех действовавших тогда храмах Москвы. У всех этих людей была очень тесная связь с Церковью, и неслучайно Господь меня к ним привел.

— А с кем еще из людей Церкви, кроме упомянутого уже здесь отца Дамиана Круглика, Вам приходилось общаться в те годы? Кто из них оказал на Вас наибольшее влияние, поддерживал Вас?

— Отец Симеон Касаткин; он был другом моего отца. Когда отца арестовали, он навещал и поддерживал нас, хотя это было страшно опасно. Ну а главная моя связь с Церковью была — через деда, отца моей мамы, протоиерея Вячеслава Соллертинского. Он служил в храме Петра и Павла на Преображенке. Этот храм был кафедрой владыки Николая (Ярушевича). Я часто бывал там, прислуживал владыке в алтаре, слушал его проповеди. Одно время даже шофером работал при этом храме. Возил священников на службы, на требы, а потом ехал в свой ГИТИС на лекцию по марксизму. А с марксизма опять в церковь — развезти батюшек по домам. Это было как-то очень парадоксально: когда я ранним утром слышал «Благословен Бог наш…», а потом слушал лекцию про какой-нибудь эмпириокритицизм.

— И все это время, все эти годы у Вас сохранялась надежда — если не увидеть отца живым, то по крайней мере что-то о нем узнать…

— Все это время мы ждали отца. Мама носила продуктовые передачи, и у нее их брали! Мы надеялись: раз берут, значит, где-то там его держат. А его давно уже не было в живых. Мама умерла в 1958-м, она верила и ждала до последнего своего вздоха.

— Когда же Вы все-таки поняли, что отца Павла нет?

— Уже в 80-е годы. Дело моего отца нашел один человек, который искал следы своего отца, тоже сгинувшего в 37-м. И позвонил мне — просто на всякий случай, не зная даже точно, что Ансимов, дело которого попалось ему на глаза, — это мой отец. Но именно тогда я узнал, что отец расстрелян на Бутовском полигоне.

— Годы, проведенные в Большом театре, — что самое дорогое в них для Вас, что в сердце навсегда?

— Вы знаете, что я вам отвечу? Режиссерская работа в театре — это работа фактически пустая. Ты работаешь с произведением, ты хочешь понять композитора, ты ищешь художника, подбираешь актеров. Актеры то радуются, то капризничают, то целуют тебя, то ругают, ты воздвигаешь целую махину, тратишь на нее значительный кусок жизни. А потом проходит какое-то время, и эта махина исчезает. Великий режиссер Леонид Баратов — что от него осталось? Разве что «Борис Годунов», поставленный еще в 48-м году. А Борис Покровский? Все его спектакли уже пропали. Я поставил 15 спектаклей в Большом, а сейчас еле-еле живет «Иоланта», но и ее, говорят, будут снимать. Что останется? А сколько было положено трудов, сил, нервов и жажды что-то создать!

— Это ведь происходит потому, что периодически приходит кто-то новый и говорит: я сделаю иначе, так, как надо сегодня, я найду нечто новое…

— И то, что делал я, становится ненужным. Поэтому я считаю, что много энергии потратил впустую. Хотя вкладывал все, что имел. Трудился, как счастливый раб. И создавал, и это созданное жило. Я поставил оперу Прокофьева «Повесть о настоящем человеке». Оперу, которую ругали, называли подхалимской, говорили, что ее вообще ставить нельзя. А я поставил, и на премьеру приехал сам Маресьев. Это была победа — победа в борьбе за Прокофьева. Мы доказали, что Прокофьев цел, жив, интересен и всегда нов и экспериментален. И от всего этого осталась одна фотография, где мы с Маресьевым и с исполнителем главной партии Евгением Кибкало.

— Прокофьев — Ваш любимый композитор?

— Да, наряду с Чайковским. Я ведь пока единственный режиссер, который поставил все оперы Прокофьева. Что касается Чайковского — я очень люблю его музыку. Я восстановил «Иоланту» в той редакции, в которой Петр Ильич ее написал — с осанной, хвалой Господу в финале. До того момента все советские годы пели «Слава свету!». Я исполнил свой долг перед Чайковским таким образом. На премьере был Митрополит Алексий (Кутепов), я пригласил его через Владыку Арсения, Архиепископа Истринского. После спектакля Владыка Алексий подарил мне икону, она и по сей день у меня.

— Скажите, есть что-то общее, объединяющее между музыкальным творчеством и духовной, церковной жизнью, молитвой? Я еще застала людей, которым музыка в 20-е и 30-е годы если не заменяла богослужение, то по крайней мере утешала в его отсутствие.

— Безусловно, общее есть! Музыкальный театр рожден верой, богослужением, светским он стал лишь спустя какое-то время. Опера, особенно русская опера — она вся строится на религиозной основе: начиная от сюжетов и кончая музыкальным содержанием. Поэтому после революции оперный театр хотели закрыть: из него текла струйка веры, в его ариях вопреки всему жила молитва. И люди это чувствовали. Когда они входили в зал и готовились слушать оперу, они настраивались на то, чего им так не хватало, — на жизнь духа. Это очень интересно на самом деле!

* * *

В своей книге Георгий Павлович рассказывает о том, как громили храм в Покровском — на глазах его отца и на его собственных глазах (а было ему тогда, в 1931 году, девять лет); какой болью для него было ездить мимо «грязного серого куба» — изуродованного здания храма; и, наконец, о том, каким счастьем стало возрождение Никольской церкви. Приведу две цитаты:

«Я чувствовал руки отца — то на голове, то на плечах; они то сжимали меня, то отпускали. Мельком взглянув на отца, я увидел, что губы его что-то вышептывали. Конечно же, в этом бессилии он мог только молиться.

Орава, как я понял, решила влезть на купол. Откуда-то со двора появились лестницы, и особо горячие, срываясь, но ободряемые возгласами толпы, карабкались на алтарную апсиду. Лезли, срывались, хохотали и снова лезли. И наконец, над тем местом, на которое я, стоя, бывало, в алтаре, смотрел с трепетом, над тем местом, где был изображен восставший из гроба Спаситель, оказалось несколько парней, лихо топающих по гудящей кровле. <…> Вокруг собиралось все больше народа — жившие по соседству, прохожие. Сзади нас, в полуотворенных дверях, в окнах и даже около храма и дома общины причитали, охали, всхлипывали, утирались ладонями, рукавами, платками потрясенные кощунством монахини».

«В один из дней, когда в Бутове собрались родные и близкие погибших, настоятель храма (протоиерей Кирилл Каледа.— М.Б. ) пригласил собравшихся на трапезу. <…> Невысокая женщина с добрыми глазами, сидевшая рядом со мною <…> тихо, как мне показалось, почти шепотом сказала, что я могу посетить храм моего отца. Я, заикаясь, переспрашивал, зная, что храма нет, что стоит уродливый могильник на святом месте, а она повторяла: «Храм, где служил ваш отец». Для убедительности расшифровывала: «Ваш отец, отец Павел, Павел Георгиевич Ансимов. Приезжайте. Там идут службы. Отец Дионисий…».

Храм восстановлен? Отец Дионисий? Мой отец… Восстановленный храм… Ехать к этому могильнику, к уродливой глыбе, которую я в ужасе объезжал? Все-таки она меня убедила. Я попросил на работе машину, чтобы, если это не так, повернуть сразу назад. <…> Я ждал еще одной встречи с уродом-саркофагом. Мелькнула ограда… Боже! За оградой — чудо! Храм! Настоящий, живой, яркий, сверкающий, праздничный храм. Тот самый! Папин! Мой! Наш!»

Журнал «Православие и современность» № 27 (43)

Беседовала Марина Бирюкова

Георгий Ансимов: «...праздник Сретения стал для меня – встречей с неким Таинством, новым осмыслением Божественной Литургии...»

Интервью с профессором, народным артистом СССР (1986 г.), крупным российским режиссером оперы и драмы Георгием Павловичем Ансимовым. После окончания ГИТИСа в 1953 г. Георгий Павлович начал работать в Большом театре, где стал автором таких знаменитых постановок, как оперы «Русалка», «Золотой петушок» и «Иоланта». Не менее известны постановки легендарного режиссера в Московском театре Оперетты: «Девичий переполох», «Летучая мышь», «Веселая вдова». Сегодня народный артист СССР Георгий Ансимов преподает в Российской академии театрального искусства, участвует в жюри театрального фестиваля «Золотая Маска».

Отец Георгия Павловича - священник Павел Георгиевич Ансимов, расстрелянный 21 ноября 1937 года на полигоне Бутово под Москвой и погребённый в безвестной общей могиле. 16 июля 2005 года постановлением Священного Синода Павел Георгиевич Ансимов был причислен к лику святых Новомучеников Российских для общецерковного почитания.

На Сретение Господне - 15 февраля 2013 года, Георгий Ансимов присутствовал на Богослужении в Храме Всех Святых на Кулишках.

Георгий Павлович, Вы впервые были на службе в этом Храме?

Да, к своему сожалению я, старый москвич, оказался в Храме Всех Святых на Кулишках в первый раз. Я знал его историю, но впервые оказался здесь. Не представлял, что увижу такое. Кругом - современная жизнь, машины, троллейбусы, стеклянные витрины. И вот, среди этого индустриального хаоса, я как будто впервые увидел этот храм! Он по сравнению со всем своим окружением стоит такой маленький, аккуратный и... будто чужой на этой площади. Только потом я понял, что не он чужой, а площадь, и все что вокруг - чужое для этого храма! Он сам собой при всей своей хрупкости, архитектурой и удивительной гармоничности является главным сооружением на этой огромной территории, застроенной домами. И это, думаю, не только потому, что он выстроен из старого кирпича и что его украшают золотые купола. А потому, что он - этот храм, уцелевший в кровавой борьбе за выживание оказался духом сильнее всех огромных сооружений, которые его окружают.

А какое впечатление произвел на Вас Храм изнутри?

Войдя в ваш Храм, я сразу ощутил совершенную, теплую, проникающую внутрь атмосферу звуков. Я почувствовал духовную музыку, драгоценное пение этого Храма! И я понял, что сила этого храма именно в ней, в этой духовности, которая заполняет и держит все его пространство. Войдя в Храм, я услышал очень необычное пение. Не понимая текста, я только улавливал знакомые окончания молитв - аллилуйя, аллилуйя! Помня, где должен звучать на распев возглас священника, я вдруг услышал, что священник не на распев произнес слова, а начал петь текст. Это было очень красиво! Пение сопровождалось еще какими-то дополнительными мелодиями. Все для меня было внове. Мне казалось, что голос служащего священника не прерывается, а звучит бесконечно!

А что еще Вам показалось необычном в богослужении?

То, что дьякон, повернувшись лицом к молящимся произносил Символ веры. И весь Храм - четко по фразам, не напевая, как мы привыкли, а именно чеканя слова, читал Символ веры.

Я как будто впервые услышал этот текст. Священнослужитель, возглавлявший службу, продолжал красиво и мелодично петь, а хор, подражая ему, четко выпевал не только слова, но и слоги молитв, украшая богослужение.

А кто был этим священником, который так поразил Вас своим пением?

Я, наконец, в какой-то момент службы его увидел. Им оказался Митрополит Киринский Афанасий. Он своим серьезным лицом, сразу напомнил мне лицо моего деда. Владыка стоял с кадилом и начал обычное хождение перед иконостасом. Но мне казалось все необычным. Он долго ходил у одной иконы, потом, повернувшись - у другой иконы. Это все было похоже на какое-то особое священное действие!

Так прошла вся Литургия!

Да! В этом году праздник Сретения стал для меня - встречей с неким Таинством, новым осмыслением Божественной Литургии.

В чем же заключается это новое осмысление?

Я понял одно! Та тщательность, та, если так можно сказать, горячая приверженность подробностям, помогает молящимся не только в самом процессе молитвы, но и помогает осознать ее, возносимой к Богу! И еще. Без диалога с живым Богом, не может быть молитвы.

Молитва не может быть без порыва любви к Богу. Мне кажется, что потому и вдохновение, или лучше сказать одухотворенность молящегося человека - это и есть самый верный путь к Богу.

В лице Владыки Афанасия я увидел человека одаренного, действительного призванного быть пастырем.

Вы хотите сказать, что пастырем может быть только очень талантливый человек?

Нет. Пастырем может быть и человек не такого большого таланта, как, например, Владыка Афанасий. Здесь важно не столько совершенство своего личного дарования, а степень твоей любви, твоей одухотворенности. Степень твоей любви к Богу - вот что определяет энергию твоей молитвы.

Я очень благодарен Владыке Афанасию, за им лично преподнесенную мне из алтаря просфору и последовавшее после Литургии приглашение на трапезу, приглашение побеседовать с ним. Для меня как члена Патриаршего Совета по культуре, Владыка Афанасий раскрылся неожиданно и как художник и как поэт.

Его примеры, взятые из жизни прихожан, говорили о том, как он видит мир и как любовь в этом мире является исходным, основным инструментом в решении любых проблем.

Благодарю Владыку Афанасия за урок, который мне преподан и на Литургии и во время беседы!

Материал подготовили сотрудники Храма Всех Святых на Кулишках.
Фотографии из открытых источников.

СССР СССР → Россия Россия

Гео́ргий Па́влович Анси́мов (1922-2015) - советский российский театральный режиссёр оперы и оперетты , актёр , педагог , публицист . Народный артист СССР (1986).

Биография

В 1955 году окончил факультет музыкального театра ГИТИСа (ныне Российский университет театрального искусства - ГИТИС) (мастерская Б. А. Покровского).

Ставил оперы в театрах Алма-Аты, Казани, Праги, Дрездена, Вены, Брно, Таллина, Каунаса, Братиславы, Хельсинки, Гётеборга, Пекина, Шанхая, Сеула, Анкары.

Всего за свою творческую жизнь поставил более ста спектаклей.

Умер 29 мая 2015 года в Москве. Похоронен на Даниловском кладбище .

Семья

• Отец - Павел Георгиевич Ансимов (1891-1937), протоиерей Русской православной церкви , канонизирован как священномученик (2005).
• Мать - Мария Вячеславовна Ансимова (в девичестве - Соллертинская) (умерла в 1958 году).
• Сестра - Надежда Павловна Ансимова-Покровская (1914-2006).

Звания и награды

• Народный артист РСФСР ()
• Народный артист СССР ()
• Государственная премия ЧССР имени К. Готвальда () - за постановку оперы «Война и мир » С. С. Прокофьева
• Два ордена Трудового Красного Знамени (1967, 1976)
• Орден преподобного Сергия Радонежского (РПЦ) (2006)
• Медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина»

Постановки в театре

Большой театр

• 1954 - «Севильский цирюльник» Дж. Россини (совместно с И. Македонской)
• - «Фра-Дьяволо » Д. Обера
• - «Богема» Дж. Пуччини
• 1956 - «Свадьба Фигаро » В. Моцарта
• - «Укрощение строптивой» В. Я. Шебалина
• - «Сказка о царе Салтане » Н. А. Римского-Корсакова
• - «Повесть о настоящем человеке » С. С. Прокофьева
• - «Не только любовь » Р. К. Щедрина
• - «Русалка » А. С. Даргомыжского
• - «Кармен » Ж. Бизе
• - «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова
• - «Иоланта» П. И. Чайковского

Московский театр оперетты

Другие театры

• - «Повесть о настоящем человеке » С. С. Прокофьева (Национальный театр, Прага)
• - «Любовь к трём апельсинам
• - «Джалиль» Н. Г. Жиганова (Татарский театр оперы и балета имени Мусы Джалиля , Казань)
• «Укрощение строптивой» В. Я. Шебалина (Национальный театр, Прага)
• - «Война и мир » С. С. Прокофьева (Национальный театр, Прага)
• - «Царь-плотник » Г. Лорцинга (Национальный театр, Прага)

Фильмография

Режиссёр

• - Белая ночь (фильм-спектакль)
• - Девичий переполох (фильм-спектакль)
• - Весёлая вдова (фильм-спектакль)

Книги

Напишите отзыв о статье "Ансимов, Георгий Павлович"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Ансимов, Георгий Павлович

Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг"ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг"одулся, бг"ат, вчег"а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р. – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог"т меня дег"нул пойти к этой кг"ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг"едставить, ни одной каг"ты, ни одной, ни одной каг"ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг"оль бьет; семпель даст, паг"оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг"оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг"аться ског"ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег"но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог"ово! Вздули меня вчег"а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.

В минувшем месяце исполнилось 85 лет Георгию Павловичу Ансимову.

Лучшее свидетельство осмысления длинного пути дарованной Богом жизни — это добрые дела, которыми Георгий Павлович прославлял и прославляет Отца нашего Небесного.

Прошедшие годы наполнены были радостью встреч, познания, созидания, творчества. В то же время это были годы огромных и непоправимых потерь.

Молитва — дар, который соединяет нас с ушедшими и живущими, она не знает времени, расстояний и границ. Всем нам нужны духовные силы. Мы будем молиться, чтобы силы Георгия Павловича всегда об-новлялись и укреплялись.

Архимандрит Дионисий

«…И долголетен будеши на земли »

(Исх. 20, 12)

Георгий Павлович Ансимов…

Встречаясь с ним — всегда подтянутым, скромно-элегантным, трудно поверить, что он недавно переступил высокий порог своего 85-летия. Встречаясь с ним — всегда спокойно-доброжелательным, с обаятельной улыбкой и с глазами, в которых блестят искры молодого интереса к событиям и собеседникам, трудно представить, сколько испытаний выпало на его долю.

Наверно, о его жизни никто не мог бы сказать лучше, чем его сестра, Надежда Павловна, которая со своих восьми детских лет была его доброй и нежной нянюшкой, а в последние годы заменила ему мать. Вот строки из написанных ею когда-то воспоминаний:

«Георгий Павлович Ансимов, ныне известный режиссер, удостоенный многими наградами и званиями, народный артист СССР, художественный руководитель факультета музыкального театра Российской Академии Театрального искусства, режиссер-постановщик ГАБТ, профессор, для меня — любимый младший брат, свидетелем трудной жизни которого я была с первого дня его появления на свет; и до сего дня мы с ним, идя разными жизненными путями, живем вместе душой, в любви и согласии.

Младший сын иерея Павла Георгиевича Ансимова и Марии Вячеславовны Соллертинской, он родился 3 июня 1922 года в станице Ладожской.

После переезда в Москву жизнь была трудной и морально, и материально, как у всех семей лишенцев. Тяжко переживали ужас арестов отца Павла, обысков, поисков его по московским тюрьмам, передач в Бутырки. Но были в семье и светлые дни. Отец Павел, обладая прекрасным слухом и голосом (что он передал и своим детям), любил устраивать домашние вечера духовного пения. Еще радостью было торжественно собираться на ночные Рождест-венские и Пасхальные службы. Под Рождество мы закутывали маленького Георгия в теплое и на саночках везли его в храм святителя Николая в Покровском, где мы чувствовали себя как дома, зная каждую стеночку, дверку, икону. Монахини-вышивальщицы из Покровской общины, уважавшие и любившие отца Павла, как-то устроили для нас, его детей, маленький Рождественский сюрприз, сшив куклу деда Мороза.

У брата была большая склонность к технике, особенно к радиоделу. Однако техническое образование получить не удалось: социальное происхождение было стеной, за которую переступать не полагалось. Жизнь распорядилась по-своему. В школе на конкурсах он успешно читал стихи и отрывки из художест-венных произведений. Семнадцатилетним юношей он успешно выдержал конкурс в театральную школу при театре Вахтангова. Началась война. Волей Провидения опоздав на поезд, с которым уезжала труппа, Георгий остался в голодной и холодной Москве. С фронтовой бригадой он выступал на передовой, в госпиталях, работал на трудовом фронте, копая окопы, дежуря во время бомбежек на крышах. В 1945 году родилась дочь Наташа. Необходимость обеспечивать семью заставляла его работать одновременно на нескольких работах. Наряду с работой в театре он участвовал в выездных концертах, работал шофером на маленьком «Москвиче», работал с маленькими молодежными коллективами.

Уже в эти годы у него проявилась склонность к режиссерской работе. Одной из запомнившихся работ была постановка им сцены из оперы «Хованщина» силами молодых ребят из «Трудовых резервов». Как сейчас, стоит перед внутренним взором затемненная сцена и коленопреклоненные молодые артисты с зажженными свечами и искренними взволнованными лицами и блестящими от слез глазами. Духовное песнопение, исполненное сильными молодыми голосами на сцене театра в «доме на набережной», — это было большой творческой смелостью в те трудные для Церкви годы.

Это было начало трудного и блестящего творческого пути Мастера, получившего признание на Родине и за рубежом. За время работы в Большом театре, в Московском театре оперетты, во многих странах — Австрии, Финляндии, Чехословакии, Китае, Корее — Георгий Павлович поставил более ста музыкальных спектаклей — опер, оперетт, мюзиклов. Он — единственный в мире режиссер, поставивший все оперы Сергея Прокофьева.

Одной из ярких работ в Большом театре была «Иоланта» П. И . Чайковского, где чудо Веры в исцеление и Надежды на Провидение впервые была явлена зрителям как главная мысль этого произведения. Эту оперу посетил Патриарх Алексий II и подарил Георгию Павловичу в его юбилей икону Георгия Победоносца.

В настоящее время Георгий Павлович работает как педагог в ГИТИСе, где наряду с уроками профессионального мастерства он учит студентов видеть в каждом персонаже духовное начало.

С днями творческих трудов и успехов рука об руку шли и невидимые чужому взгляду дни печалей, скорбей и горя. Кроме самых близких людей почти никто не знал, что он перенес несколько сложных операций. И много‑много раз мы обращались к помощи чудесного ковчежца Целителя Пантелеймона. Помощь приходила, и жизнь продолжалась. В 1987 году случилось страшное горе: в возрасте 33 лет скончалась после тяжелой болезни единственная и горячо любимая дочь Наташенька, оставив трехлетнего сына Егорушку. Сейчас он вырос, закончил Московский Государственный Университет, защитил диссертацию и преподает там же, в МГУ. Вместе с женой Татьяной он воспитывает по‑христиански дочерей — Василису и Марию.

Георгий Павлович — крестный отец моей дочери Марины, помощник и по-кровитель оставшихся членов моей семьи.

Дай, Господи, тебе, мой для меня всегда маленький брат и большая опора нашей семьи, здоровья и терпения за все пережитое тобою. Многая‑многая лета тебе, наш дорогой и любимый, во славу Божию и на пользу людям!»

Надежда Павловна немного не дождалась того дня, когда 3 июня 2007 года снова прозвучало: «Многая лета!» в честь 85-летнего юбилея ее брата. Это был добрый светлый вечер в узком кругу семьи, вечер, который почтил своим приходом архимандрит Дионисий. В своем приветственном обращении к Юбиляру он сказал:

«Юбилей — причина подвести итоги и сказать в очередной раз добрые слова, которые следует говорить каждый день, каждый час, каждую минуту.

В последней книге «Лабиринты музыкального театра ХХ века», которая, как и все Ваши книги, автобиографична, Вы сравниваете себя с Сизифом, обреченным пожизненно взгромождать камень на Олимп Театра. С малых лет, судя по страницам книги «Уроки отца», уделом Вашей жизни был колоссальный труд. В Патриаршем послании ко дню принесения честной главы святого апостола и евангелиста Луки есть такие строки: «Искусство есть познание души и прославление Бога». Именно апостол Лука в окружении Спасителя был наиболее близок к искусству — врач, писатель, иконописец, он воплотил максимально все данные ему дары Божии.

Искусство — это красота, а красота — субстанция духовная; она динамична, она развивается, обретая новые краски. Ваше творчество духоносно. И здесь не только генетика и прекрасные корни. Это — труд, не прекращающийся ни на минуту. Творческий человек работает круглосуточно, он постоянно в поиске. Это постоянная самоотдача себя другим.

Святейший Патриарх, помня работу с Вами по проведению юбилейных церковных торжеств и высоко оценивая Вашу книгу, просил передать Вам Патриаршее благословение и пожелание здоровья и успехов в творческих трудах.

Вы нам очень дороги. Вы — пример служения Богу, Отечеству, близким» .

В этот день каждый нашел свои слова, свои краски для портрета нашего юбиляра. Поздравления, звонки, стихи и, конечно, музыка, когда неожиданно и ярко голос учителя переплетался с голосами его учеников.

Однако лейтмотивом было общее искреннее восхищение тем, как много может успеть человек, в котором горит Божья искра Творчества.

Лишь за последние три года — каскад свершений. Кровью сердца написана и издана книга «Уроки отца», новомученика Российского протоиерея Павла Ансимова, прочтение которой дает уроки трудолюбия, стойкости, скромности, хранения православной веры. В Никольском листке напечатана серия новелл об отце Павле. Издана вторая книга — «Лабиринты музыкального театра ХХ века», в которой серьезный профессиональный разговор о музыкальном театре представлен в форме зарисовок, напоенных жизнью, юмором, светом, любовью к людям и музыке. Еженедельно проходит цикл передач «Православие и культура» на радиостанции «Радонеж». Издан диск с романсами А. Вертин-ского, где неповторимые обертоны голоса Георгия Павловича дают новое звучание и вкладывают новые смыслы в знакомые романсы. И, конечно, многочасовые репетиции со студентами — постановки финского эпоса «Калевала» и музыкальной драмы о Марине Цветаевой, в каждую из которых вложены мысли и сердце Мастера.

Завершающим штрихом этого вечера была телеграмма от Президента России:

«Уважаемый Георгий Павлович! Примите мои поздравления с 85-летним юбилеем. Выдающийся режиссер и педагог, Вы прошли большой и насыщенный профессиональный путь и снискали уважение среди коллег и признание публики. Музыкальные спектакли, удивительно талантливо поставленные Вами, идут на главных сценах мировых столиц. Вы воспитали не одно поколение одаренных артистов, многие из которых стали настоящими звездами. Крепкого Вам здоровья, благополучия и всего-всего хорошего. Путин В. В .» .

Мастер, учитель, писатель, прекрасный семьянин, свято хранящий память о мученической судьбе своего отца, Георгий Павлович своей жизнью утверждает библейскую истину: «Чти отца своего и матерь свою и да долголетен будеши на земли». Многая лета!

Покровская Марина Владимировна

Георгий Ансимов

ДИСК НИПКОВА

Пора увлечений, захватывающая каждого, не миновала и меня, и, наверное, в этом и началось мое спасение. Творчество, жажда проявить себя оказались живительной нитью.
Одной из областей страстных увлечений было радиолюбительство. Журналы "Радиолюбитель" и новый "Радиофронт" были для меня настольной книгой. Редкие книжки о радио, приемниках замусоливались мной. Я собирал приемники, начиная от самого примитивного, детекторного с иголочкой, тыкающейся в кристалл и отыскивающей звук, и до хоть и небольших, но одноламповых приемников со сладко загадочными запутанными схемами.
И самое основное в этом было - поиски и приобретения деталей. Найти и купить (долго копя деньги) трансформатор, конденсаторы, сопротивления, провода, проволоку нужного сечения, химикалии для пайки было исполнением мечты. Электрических паяльников тогда не существовало, а были обычные болванки на ручке из проволоки, которые надо было нагревать на примусе. Для панелей - сухое дерево; соответствующей пластмассы тогда не изобрели, а фибра в листах была для меня на вес золота. Маленький болт с гаечкой ставил иногда перед неразрешимой проблемой - где и как купить или обменять.
Увлечение это началось еще при отце, но когда мы с мамой остались вдвоем, эта моя страсть все же радовала мать - я сидел дома с наушниками, слушал передачи радио Коминтерна, паял, наматывал на катушки провода нужного сечения, что-то включал и иногда на беду пережигал пробки, которые были на половине хозяина дома, и надо было идти к ним, и извиняться, и ставить очередной "жучок". Купить "пробку" тоже было трудно.
Моей мечтой юнца, начитавшегося журналов и напичканного радиорассказами, был телевизор. Только что начались часовые передачи телепрограмм, и я мечтал сделать телевизор, тем более что во всех журналах были описания самодельных телеприемников. Телевизоры тогда были без электронных экранов, а с вращающимися большими дисками (дисками Нипкова), в которых были проделаны микроскопические отверстия, расходящиеся по спирали. Эти отверстия при вращении диска мелькали перед неоновой лампой, на которую подавался сигнал, поступивший с телепередатчика. Совпадение мелькающих отверстий с мельканием экрана должно было давать изображение. Понять этот принцип совпадения мчащихся отверстий с одним из моментов мелькания неонового розовато-лилового эк-рана несложно. Я понял, пришел в восторг и решил это воспроизвести своими руками.
Вот тут-то я столкнулся с непреодолимыми трудностями. Достать фибровую круглую пластинку диаметром 300 миллиметров было уже почти невозможно. Я узнавал, где можно достать, ездил, находил, а узнав стои-мость, должен был доставать деньги на покупку фибрового листа, а так же на стабилизатор, выпрямитель, трансформатор, и, конечно сопротивления, конденсаторы в бесчисленном количестве. Но достать деньги при скудости нашей с матерью жизни трудно, и заикаться об этом стыдно - надо помогать матери, а не тратиться на какие-то фибры.
Мать в душе своей одобряла это мое увлечение, конечно, еще и потому, что оно заставляло меня спешить домой, и я был у нее на глазах. Она даже предлагала мне что-то на покупку. Но я выпросил себе право зарабо-тать на свое увлечение самому и зарабатывал.
Через двор от нас жил извозчик-ломовик. У него было три лошади. Он запрягал иногда одну, иногда пару и ездил возить грузы. Когда я был поменьше, я приходил, смотрел, и мне разрешали прокатиться на еще не груженой телеге. Теперь же я помогал утром запрягать, убирать стойло и потом, днем приходил к нему домой, настраивал приемник и слушал известия, чтобы ему все рассказать. Он и его жена жили вдвоем до того, как его в 38 м арестовали, а лошадей конфисковали. Они очень боялись электричества и после того, как я прослушал известия, жена его спрашивала: "А ты вынул?", и проверяла сама, не вставлена ли вилка в штепсельную розетку.
У соседа напротив - рыжего крупного безногого инвалида, я пилил с хозяином дрова двуручной пилой. Он сидел на стуле с самодельными колесами, а я, укрепив его стул, стоял напротив и клал на козлы купленные на дровяном складе метровые стволы.
О моем увлечении все соседи знали, потому что я им иногда ставил вы-ключатели, менял патроны для лампочек, делал любительские радиоприемники. А они все выспрашивали, что я делаю сейчас и что мне еще теперь нужно. Моей радостью было и то, что они по мере сил помогали мне: у одного есть знакомый в магазине, другой достанет нужное сверло, третий едет в "город" и по дороге купит мне провод нужного сечения. И, наконец, та же жена извозчика пришла к моей матери, зная, что скоро мои именины, дала ей деньги на подарок мне, а ее суровый муж повез меня в магазин на Кировской покупать кусок фибры.
А теперь уже домашние старания. Вырезать ровный круг, отнести в мас-терскую и отцентрировать, и там же, вместе с начальником - женщиной, наметить спираль, и на спирали тонкой иглой обозначить отверстия, размер которых в 1 миллиметра. Дома я, приобретя стальную иголку и, насадив ее на ручку, начал обтачивать ее бок, чтобы она стала прямоугольной. Теперь мне нужно было место, где можно было бы укрепить размеченный диск и моей иглой вытачивать крохотные прямоугольные отверстия. Наконец, в скобяной мастерской нашлись маленькие завалявшиеся тисочки, которые можно было укрепить на металлическом крепком верстаке, и я мог, укрепив диск и смирив дрожащие от волнения руки, начать эту свою ювелирную работу.
Я своей страстью увлек мастеровых, и они мне помогали - чтобы кто-то не мешал, чтобы не вибрировал от грубой работы стол, чтобы повесить яркую лампочку. Один сутулый, с длинными усами, закрывающими рот, видно особо проникся. Он долго смотрел, как я своим самодельным резцом выцарапываю квадратик на одной из точек намеченной спирали. На его глазах я уже сделал четыре нужных мне отверстия из ста сорока.
Я ушел домой, попросив разрешения оставить круг в тисочках и, конечно, накрыв его взятой из дома салфеткой. Сутулый остался работать в мастерской. Работали они без ограниченного рабочего дня, и если было много работы - запаивание кастрюль и бидонов, бесконечный ремонт керосинок и примусов, лужение и прочее, рабочие оставались допоздна. Он остался и, запаяв что-то, решил мне помочь, усовершенствовав мой кропотливый труд. Он взял диск, на котором уже были вынуты крошечные квадратики и виднелось продолжение спирали, и разогрев тонкую иглу, решил прожечь дыры, освободив меня от скрупулезного выцарапывания. Но, видно, хорошо накалив иглу, он, коснувшись фибры, расплавил и воспламенил ее, и получилась большая дыра, которую он еще должен был тушить, так как края продолжали гореть. Из моих квадратиков остался один. Рядом с ним зияла рыжая по краям дыра.
На другой день я, воспитанный в смирении и терпении, увидев мой диск с дырой и слушая его неловкие, с похмелья, объяснения и проклятия в адрес фибровых фабрик, неудобно падающего света, грязного рабочего места, еще успокаивал его, и, тужась в улыбке, убеждал, что не все так страшно, и взяв злополучный диск, изуродованный мой труд, пошел домой. Я все еще не понимал, что все, что я делал, пропало, что мечта о телевизоре собственного изготовления разрушена, и опять, глядя на дыру, все не мог поверить в ее всеуничтожающую силу.
Но это было. Все мои походы, экономии, подарки, вытачивания резцов и мой труд - все пропало. Однако, ни слез, ни истерических взрывов не было. Я был потрясен и не узнавал себя, и туго реагировал на окружающее. Наверное, в истории с нательным крестом, арестом отца, с испорченным диском, сломавшим меня, как терпеливого и прилежного труженика, я взрослел. Жизненная горечь, входя в меня, ломала, затачивала, лепила меня. Матери я не говорил о моих трудах в мастерской. Она не пустила бы меня туда, к пьяницам и матерщинникам. Поэтому я, уходя от ее любопытных взглядов, и даже вопросов, стремился остаться один с журналом, созерцанием, книгой, мечтой. Может быть, с той поры я полюбил одиночество.

Родился 3 июня 1922 г. в станице Ладожской Краснодарского края.
В 1955 г. окончил ГИТИС имени А.В. Луначарского (ныне РАТИ), факультет режиссуры музыкального театра (курс Б. Покровского).

В 1954 г., будучи ещё студентом, поставил в Большом театре (совместно с Ириной Македонской) оперу «Севильский цирюльник» Дж. Россини.
Следующей работой в Большом театре - в 1955 г. - стал его дипломный спектакль: Георгий Ансимов поставил оперу «Фра-Дьяволо» Д.Ф.Э. Обера, в главной партии был занят Сергей Лемешев.

В 1956–64 и 1980–90 гг. являлся штатным режиссером Большого театра. В 1995 -2000 руководил режиссёрской группой Большого театра.

Поставил в Большом спектакли:

«Свадьба Фигаро» В.А. Моцарта (1956 г., совместно с Б. Покровским)
«Богема» Дж. Пуччини (1956 г.)
«Укрощение строптивой» В. Шебалина (1957 г., первая постановка в Большом театре)
«Сказка о царе Салтане» Н. Римского-Корсакова (1959 г., 1986 г.)
«Повесть о настоящем человеке» С. Прокофьева (1960 г.,первая постановка в Большом театре; 1985 г.)
«Не только любовь» (1961 г., первая постановка в Большом театре)
«Русалка» А. Даргомыжского (1962 г)
«Кармен» Ж. Бизе (1981 г.)
«Золотой петушок» Н. Римского-Корсакова (1988 г.)
«Иоланта» П. Чайковского (1997 г.)

Сотрудничал с дирижерами Б. Хайкиным, В. Небольсиным, Е. Светлановым, Юрием Симоновым, Марком Эрмлером, Александром Лазаревым и др.

В 1964–78 гг. был художественным руководителем и главным режиссёром московского Театра оперетты, где, в частности, поставил «Девушку с голубыми глазами» В. Мурадели, «Белую ночь» Т. Хренникова, «Вестсайдскую историю» Л. Бернстайна, «Фиалку Монмартра» И. Кальмана, «Летучую мышь» И. Штрауса.

В 60-е гг. поставил ряд спектаклей в Пражском национальном театре - оперы С. Прокофьева «Повесть о настоящем человеке», «Любовь к трём апельсинам, «Война и мир», а также «Укрощение строптивой» В. Шебалина. В 1980 г. там же поставил оперу «Царь-плотник» Г. Лорцинга.
Кроме того, ставил спектакли в оперных театрах Вены, Хельсинки, Гётеборга, Пекина, Шанхая, Сеула и др.

Был художественным руководителем факультета музыкального театра РАТИ (Российской академии театрального искусства).

Написал ряд книг, в том числе посвященную родному театру - «Звёздные годы Большого», М., 2001.